Сержант Теплов
* * *
Ну и погодка. Брр! Не Сибирь - Северный полюс. Даже пингвин (в самом деле пингвин, только из листового железа и с вырезом на животе для окурков и мусора) и тот, кажется, мерзнет: так бы и припустил бегом через плац к стадиону, чтобы согреться. Закурить бы скорей, а Колька всё никак не распечатает пачку «Родопи». (Посылку из дому получил - живем!) Поползла наконец, отделяясь, золотистая узенькая полоска, и ветер выхватывает из Колькиных рук этот смешной пленчатый парашютик и уносит, кружа, выше и выше: второй, третий этаж, скрылся из виду.
Здесь, у входа в казарму, простенок вдается в стену на глубину дымохода, снег то и дело взвихривается - и снежная пыль закручивается в воронку. Ух, прямо в лицо!
Колька сует мне под нос сигарету, я перехватываю ее зубами за фильтр и чиркаю спичкой. Где там, прикуришь, пожалуй, на этом противопожарном ветру! Но вот, изловчившись-таки, подношу лампадку ладоней к склоненному Колькиному лицу, он обдает меня по-паровозному дымом, а вот попыхиваю сигареткою я. И сразу теплее стало. Земеля, рахмат!
Он из Башкирии - Колька. Как я. Как весь наш взвод. Как наш замкомвзвода сержант Теплов. Вот-вот он покажется из дверей казармы, спустившись вслед за взводом, сбежавшим вниз по ступенькам с третьего этажа, - и тогда конец перекуру: «Строиться, первый взвод!»
Полвзвода уже в строю. Стоят, отвернувшись от ветра, иные пристукивают от холода каблуками сапог. Без шинели, в галифе и гимнастерке не разжаришься в такую метель. Вон как стелется на плацу поземка, а по углам сугробы до колена легли. С ночи метёт. Февраль - время метелей.
- Строиться, первый взвод! - раздается с порога бодрый голос сержанта Теплова, и мы тотчас бросаем окурки в чрево пингвина и бежим в строй. Колька, вставая на свое место, наступил кому-то на ногу, слышится их короткая перебранка - и тишина: взвод замер в колонне по четыре, ожидая команды.
- Рав...
И тут резкий порыв ветра со стороны плаца обдает нас всех мокрым морозом.
- Чё морды-то отвернули, как кони, а? Команды «равняйсь!» не было.
- Так снегом же, товарищ сержант...
- Да ну? Не может быть, - поддразнивает он нас улыбаясь, и мы понимаем, что у него сегодня, как всегда, хорошее настроение.
- Шагом марш, - подает команду он нехотя, вроде как и не по-военному вовсе: мол, айда, ребята, потопали. И мы - кто с левой, кто с правой ноги - делаем шаг, второй...
- Сто-ой! - осаживает Теплов недовольно, но не сердито, и задние натыкаются на передних. - На обед опаздываем, мать вашу...
Ему лень командовать, как положено. В мыслях он уже на гражданке: месяц-полтора - и домой, прощай учебка! Но:
- Равня-айсь! - и мы вытянули подбородки в сторону правофлангового.
- Смир-рно! - и мы смотрим прямо перед собой, вытянувшись по струнке.
- Шаго-ом... - вес тела переносится с пятки на носок, - марш!
И тотчас тридцатидвухголовая многоножка выбрасывает вперед все свои левые ноги как одну, и по первым же звукам шагов становится ясно, что это идет по плацу строевым маршем взвод курсантов гвардии сержанта Теплова.
- Левой! Левой! Раз, два, три! - отсчитывает он ритм шагов. - Нале-ву! Напра-ву!.. - Взвод выполняет повороты в движении. И вдруг Теплов забегает в голову колонны и командует: - Смирно! Равнение на-лево!
И вот приветствуют друг друга, сближаясь, два взвода и печатают шаг, приложив согнутую в локте руку к виску, на заглядение нам и на зависть «старики» - замкомвзводы Теплов и Архипов, и лезем из кожи вон мы, «молодые», чтобы чеканным шагом порадовать своих командиров, устроивших и для нас этот веселый парад.
- Вольно!
Удары ног по асфальту ослабевают, но ритм остается тот же: раз, раз - раз, два, три! Теплов оглядывается на Архиповский взвод, улыбается: всем пришлась по душе веселая шутка.
Всем, да не всем.
Он стоит, штабной писарь, на выходе с плаца, и насмешливая улыбка не сходит с его заждавшегося лица. Тоже «дед». Смерил нас сытым взглядом - и:
- Где ты набрал таких, а, Теплов? Увальни все, и только.
Это мы-то, земляки Теплова, увальни?!
- Сам ты гусь лапчатый!
Мы смеемся беззлобно и взглядываем на Теплова с благодарностью: не дал своих в обиду. Писарь конфузится, улыбаясь. Улыбается и Теплов: один - ноль в его пользу и всё ближе общий их дембель.
* * *
«Поели - можно поспать». Только «старикам» даже ночью не спится. Да и я бы сейчас не уснул: почта пришла. От конвертов и писем будто светлее стало. Шумит казарма, гудит.
Вон роится четвертый взвод: делят чью-то посылку. По всему спальному помещению рассеялся пятый. А вот в углу за кроватями бритоголовый дон Гуан из третьего взвода читает вслух послание от своей доны Анны. Артистично, видать, читает: зрители собрались, слушают не моргая. И теснота теперь для них не помеха - спектакль начался, нельзя пропустить ни единого слова: на сцене сам дон Гуан.
Рядом с ним, никак, Лепорелло. Он самый, кто же еще! Ну и что ж, что невелик ростом и ушаст, как Чебурашка. Зато роль знает.
И увлекся же он! Его за плечо трясут, а он и не чует. Заигрался, заслушался или дом вспомнил? И-их, солдатик, солдатик, тягостно, поди, тебе, касатик!
Надо же, стихами заговорил. Отродясь со мной такого не случалось. Подойду-ка послушаю дон Гуана: сам-то я сегодня без весточки от невестушки.
- Че делать, мужики? Че делать?! Обманула, проклятая...
Ба! Провела, похоже, дона Анна, не дождалась беднягу дон Гуана. Дон Жуана? Что-то я напутал, кажись.
- «Чё делать, чё делать?» Заладил как баба...
Это тот, кого я было принял за Лоперрело. Неказист с виду, а гляди-ка ты: еще тот знаток сердца женского. Ну-ну, рассказывай - может, и мне твой совет пригодится.
- Ты ей ответ пошли...
- Ответ? Какой ответ?
- Да ты слушай. Возьми ваксы, побольше возьми... Уж не пожалей ты дерьма казенного для такого важного дела... Вымажи подошву сапога своего жирно-жирно, а потом встань на ее расписненцию, а то даже попрыгай всей тушей. В тебе сколько кэгэ?
- Девяносто два.
- Во-во, в самый раз будет. Так впечатаешь, на всю жизнь запомнит.
Запомнит ли? Что-то я сомневаюсь, товарищ. Да и надо ли, чтобы помнила?
- Слушай, у тебя с ней серьезно было или как? Обещал чего-нибудь, когда это... ну уезжал когда?
Смотри-кась, и Колька тут. «Здорово, земеля, давненько не виделись!»
- Не мешай, Витёк, дай человека послушать.
Так-так, понятно: прибыл еще один врач - Николай свет Васильевич Быстров. Консилиум продолжается. Больной жалуется на боль:
- Мне-то зачем обещать. Не мужицкое это занятие...
А он повеселел, никак, - уже трепыхается. А врачи прибывают, прибывают, скоро встать будет некуда: тесновато тут, в этом закутке меж стеной и кроватями. Ну-ну, жалуйся дальше - «слухаем».
- Она - да, обещала ждать. Обещала, а сама... Сволочь, гадина!
- Скажи, а у вас с ней было «это»?
Ну, Колька!.. не знал, не знал, что ты целомудренник. Или ты здесь так одичал без женского «опчества»?
- А зачем? Сковырнешь пломбу - пиши пропало: сколько там мужиков перебывает за два-то года? Ну уж нет, извини-подвинься.
С Вятки он, что ли?
- Колька, ты чего? Куда ты меня тащишь? Давай достоим, жалко ведь парня.
- Лучше ты меня пожалей.
- Что, и твоя?!.
Мы отходим в сторонку. Колька шепчет:
- Как бы там и моя не того... этого: я же, мы же...
В синих умных его глазах - испуг. Оно и понятно: у них с Иркой всё всерьез, и «это» уже было. Один раз, но было.
Прощались на берегу друг с другом. Он - еще и с рекой, и с юностью. Смотрели, как замерзает река: на лед у самого берега, на изрытую копытами коров землю, на голые, без листочка кусты, на мертвую траву и вмерзшие в глину листья. Колька пустил по теченью щепку-кораблик, а ее затянуло под лед. И они ушли оттуда. Потом долго стояли в подъезде ее девятиэтажного дома и опять не могли расстаться. Тогда Ирка и говорит: «Я знаю, что надо сделать». Взяла его за руку и повела вверх по лестнице. И Колька пошел. Что ему еще оставалось! И они простились. По-настоящему. Как мужчина и женщина. Он впервые и она в первый раз. И устыдились друг друга. И расстались, наконец. Не обнявшись, без поцелуя. Напоследок она сказала: «Теперь мне себя не жаль». Будто нельзя было выразиться понятнее. Вот и изводится теперь Колька. Эх, Колька, Колька, что же вы натворили, милые, робкие! Не сидел бы ты сейчас на подоконнике как обкраденный. Где ты, Колька-дружок? На той вашей реке? На лестнице? Перед дверью?
- Колька, Коль! К нам Кручинин идет.
Кровать Кручинина рядом с моей, как и Колькина, только по другую руку. Нравится он мне и не нравится: тихий какой-то он, вечная тоска в глазах, в походке робость. Что на этот раз? Пожар? Потоп?
- Теплов письмо от подруги получил. Замуж выходит.
- Что?! Они что, сговорились, что ли?
- Нет, Колька, с катушек съехали.
- То-то, я гляжу, метель на дворе...
- Много ты понимаешь, Кручинин. Скажи лучше, откуда ты про Теплова знаешь?
- Наши сказали. Архипов кому-то проговорился, и пошло-поехало по казарме.
Глазенки у Кручинина блестят. Я его таким еще никогда не видел. И говорит, говорит:
- Теплов в мыле весь. Гири кидает. Злость выпустить хочет.
- Гири?
- Я сам видел. В каптёрке он. Того гляди, потолок обвалит или пол проломит своими железками.
«Кажется, дождь собирается».
* * *
- Строиться, первый взвод! - голосом, не терпящим промедленья, и мы летим - кто откуда - на проход между взводами.
Мы еще никогда не строились в две шеренги так быстро.
- Форма одежды - номер шесть. Раз-дись!
Тридцать два человека разбегаются по сторонам: к вешалкам, табуретам и тумбочкам - за шинелью, шапкой и рукавицами, грохоча сапогами.
- Строиться!
Топот множества ног, шевеленье в строю, тишина.
Злоба, обида, боль, отвращение бьют по нашим глазам, и мы видим уже не лицо сержанта Теплова, а такой знакомый и совсем не домашний паркет под его сапогами.
- Нале...
Але... - тянется, длится звук. Ну же, ну, Теплов, начинай. Мы знаем про твою беду. Мы готовы. Приказывай.
- ...ву! - А ты молодец, Теплов: даже свое знаменитое «ву» вместо принятого по уставу «во» произнес как обычно. И не дрогнул твой голос, не сфальшивил от твоей мешанины чувств. Другой бы на твоем месте... Да что другой: он не ты.
Не смотри так вслед. Мы сбежим по лестнице вниз, и никто не упадет, не подвернет ногу на скользких ступенях меж этажами. Встречные-поперечные, посторони-ись!
Видишь, мы целы и невредимы. Но что это с тобой? Глядишь, будто бы никогда не видел такой метели. Тебе жаль земляков? Брось: не тот случай. И метель пусть метёт, и чем сильнее - тем лучше.
- Бегом марш.
Это ничего - снег на пути и ветер в лицо. Ноги проваливаются по щиколотку, льдинки бьют по щекам, по глазам. Пусть проваливаются, пусть бьют.
Видишь, какие мы стали за четыре с небольшим месяца: не растягиваемся в колонне, держим дистанцию. Это ты научил нас бегу в строю. Спасибо, сержант.
- Правое плечо вперед!
Куда это мы? А! Хоть куда.
- Прямо!
Знаешь, какой ты, Теплов? Ты лучше нас всех. Ты сильнее нас всех. Как легко ты бежишь, и шинель нараспашку, и ни разу не отвернулся от ветра. Мы тоже станем такими же. Жаль, что ты не увидишь этого.
- Правое плечо вперед! Прямо!
Миновали учебный корпус. Здесь ты учишь нас воевать. Мы уже почти научились. Твой дембель в апреле, сейчас февраль - успеем, сержант.
На пути стадион. Так вот куда мы бежим! Вот зачем ты объявил форму одежды номер шесть. Да не смотри ты туда так, с досадой: не боимся мы снега, мы русские.
- Вспышка слева!
Помним-помним: с левой стороны внезапный ядерный взрыв. Он сделает нас слепыми, швырнет, как котят, о землю. И мы как один падаем, как подкошенные, - и так, чтобы ноги были обращены к этому огромному огненно-дымному грибу, клубящемуся вдали, и, упав, подбираем под себя руки и вжимаемся всем телом в снег.
Холодно?! Нет, ничуть.
- Встать!
Ну зачем ты поднял нас так рано, так скоро? Боишься, что мы простудимся? Полно, Теплов! Если даже и так, что из того?! Ради тебя мы согласны на всё: и болеть, и бежать, как сейчас, по снегу, то и дело проваливаясь почти по колено, и падать, падать лицом вниз в изрытый нашими сапогами снег.
- Вспышка справа! Встать! Бегом марш...
Третий это круг по стадиону или пятый? Седьмой? Восьмой? Снег набился в сапоги и тает. Пусть, лишь бы ты унял свою душу. Ты, но не та, не та, что тебя... А она, наверно, красивая. Иначе не зашелся бы ты так в этом своем бессилии. Ничего, Теплов, ничего: скоро отойдет, отпустит, отляжет, вот увидишь. Только ты не жалей нас, не надо. Наши там, как твоя, на гражданке. Ты сейчас, мы потом. А один, как и ты. Он не наш, ты не думай. Он остался в казарме, в тепле. Может, даже и зря: и его бы сюда - и, как нас, мордой в снег, мордой в снег, мордой в снег!
- Вспышка сзади, встать!.. Вспышка слева, встать!.. Вспышка...
Ручейки бегут по спине. Это пот или снег? Жарко. Мы еще полежим, а, сержант? Снег во рту, под щекой. Тает. И совсем не хочется пить.
- Встать! Выходи строиться за ворота стадиона!
Голос будто обмяк - полегчало, должно быть. Мы рады. Ну а ты-то чего? Или думаешь, мы в обиде? Что ты, земляк! Выбрось из головы и гляди смелее... А за это тебе особое спасибо: разрешил покурить, не загнал сразу в казарму. Мы покурим чуток, постоим, ты иди. Ах, какая метель! Вон как кружится снег, вьётся, стелется, бьётся. Как, наверное, мысли твои и слова. И слова.