Когда он   вернулся из тамбура, я пробовал вишню, купленную на станции (старушка так смотрела на меня,  робко предлагая товар, что не купить было нельзя). В купе сразу запахло табаком, крепким, без примеси, какой бывает только у папирос. Я повернул к попутчику голову и понял, что не ошибся: из кармана его светлой рубашки выглядывала, просвечивая, полупустая пачка «Беломорканала».

Он прошёл к своему месту, сел наискось от меня, поправил ладонью давно не стриженные русые волосы, и какая-то лёгкая тревога отразилась в  его глазах.

«Сколько лет ему? Тридцать? Сорок?» - задался вопросом я, а он, как нарочно, отвернулся к окну, не дав себя рассмотреть. Лесистый холм с редкими на том перегоне берёзами стремительно приблизился к поезду и так же резко отступил, сменившись елями на пригорке. Дорога в тех местах извилистая, с частыми то крутыми, то затяжными поворотами, так как местность тут гористая, железнодорожное полотно проложено между горами.

- Угощайтесь, - сказал я, передвинув газетный кулёк  с вишней от своего края ближе к середине стола.

- Спасибо, не хочется, - даже не посмотрел он на налитые соком рубиновые ягоды.

- Не отказывайтесь, - стал настаивать я, - очень вкусная вишня. - И, думая завязать разговор, прибавил: - Не сравнить с нашей. У нас кислющая!

Я думал, он  клюнет на мою уловку: спросит, откуда я родом, и мы разговоримся.  Он же опять отвернулся к окну, сказав о моей покупке:

- Она славится - ашинская вишня.

Вагон качнуло. Две или три вишенки покатились по столу, упали на пол. Попутчик пересел ближе к окну. Там было на что посмотреть! Горы, казалось, ходили ходуном, лесистые, высокие, каменистые. При этом они поворачивались, как декорация на сцене, двигаясь по кругу, и вдруг нависли над поездом сплошной, отвесной, громадной стеной. Перехватило дух от захватывающего и где-то даже пугающего зрелища.

Когда же я опомнился наконец, то горы сразу стали другими: низкими - Урал не Кавказ, скучными - камни да камни да пугала-сосны на склонах и следы, человека следы. Склоны гор там исписаны  красками: кто здесь был и когда. Перекличка имен, перебранка дат. Автографы тури-тура-туристов. Наскальная живопись урбанизированного человечества. Попутчик же скользил по камням взглядом так, будто искал на них чьё-то, быть может - своё имя. «Тоже турист, - рассудил я и заскучал по равнинному полю, по ромашкам и василькам. - Сколько станций впереди и какая ближайшая?»

- «Сим», - ответил попутчик на мой вопрос и стал всматриваться куда-то вдаль по ходу  поезда.

 «Мама, речка!» - донёсся из соседнего купе радостный детский возглас. Мальчик выбежал в коридор и замер у окна. Я обернулся на голос и тоже стал смотреть. Блеснула на солнце разогнутая подкова реки. Ближняя её часть смутно темнела, тогда как дальняя просвечивала насквозь, и видно было, что дно, как и весь дальний берег, устлано валунами. Вода кое-где вспенилась, образовав хлопья. Горная речка Сим.

Попутчик оглянулся на неё, уже ускользающую из вида, и как-то заволновался весь. Потом извлёк из кармана беломорину и вышел. Я достал свою походную фляжку с коньяком и сделал из неё глоток, потом ещё один.

Поезд замедлил ход.

Коньяк подействовал. Я опять с интересом смотрел за окно. Сосны на склонах словно выросли у меня на глазах и раскинули свои сильные ветви: мол, смотри, какие мы, видишь?

Горный пейзаж сменился равнинным. Дорога размножилась. На двух запасных путях справа показались товарняки.

В купе резко и сильно запахло табаком. Это вернулся попутчик. Он прошёл к своему месту, сел у окна.

Навстречу поезду побежали, замедляясь, станционные здания и бетон платформы, и проплыли мимо, как и сам невысокий вокзал. Состав плавно затормозил, словно споткнувшись, резко остановился, вздрогнув. И сколько мы  видели, подъезжая, людей на перроне, вплоть до самой остановки, попутчик, кажется, не пропустил ни одного, оглядел каждого  и даже привстал, будто бы узнав кого-то в толпе - и, должно быть, первым спрыгнул с подножки на платформу. «Встречается с кем-то проездом», - рассудил я и тоже не усидел в вагоне.

Пройдя по перрону вагона четыре назад, я натолкнулся взглядом на моего молчаливого спутника. Я узнал его по светлой рубашке и длинным русым давно не стриженным волосам. Он стоял у вокзального почтового склада, за которым начиналось подобие сквера, и курил, оглядывая прохожих. Дымные облачка, едва возникнув, сразу же исчезали, улетучиваясь быстрее обычного из-за образовавшегося здесь сквозняка. За деревьями сквера проглядывали одноэтажные домики. Там начиналась привокзальная улица и сам городишко. «Сим», -  прочитал я его название над входом в вокзал, повернув к нему голову. Вокруг была обычная вокзальная суета, голоса, лица. Всё как всегда в любом многолюдном месте. Впереди было примерно то же, и я побрёл в обратную сторону.

Толпа постепенно редела. У своего вагона я застал больше  провожающих, нежели пассажиров. Прощальные слова, прощальные поцелуи. Захотелось вдруг встретить кого-нибудь из забытых знакомых - чтоб и мне пожелали счастливого пути и пожали руку на прощание, обняли бы меня.

Надо ли говорить, что я не дождался поднятия жёлтого флажка проводницей, и объяснять, почему, отправляясь в дальнюю дорогу, не забываю взять с собой мою заветную фляжку? Глоток коньяка - и будто кто-то похлопал меня по плечу: мол, не унывай, старина, всё в порядке. Волшебный, я вам скажу, напиток!

Прошло ещё несколько минут, прежде чем объявили отправление, и поезд тронулся. Попутчик только тогда заявился в купе. Он до последнего стоял, надо понимать, на перроне, затем в тамбуре, пока проводница держала флажок, дожидаясь отправки. Постояв некоторое время ещё и тут, в коридорном проходе, словно нехотя сел на своё место, какой-то потерянный, обессиленный чем-то.

- Что, не встретили? - спросил с сочувствием я и протянул руку к фляжке.

- Да. Нет, - пробормотал он с таким видом, как если бы встреча  состоялась и плохо кончилась для него самого.

- Может быть, выпьете?

- А?

- Может, выпьете, говорю?

- Да. Спасибо.

Я достал мою походную пятидесятиграммовую пластмассовую стопку, поставил перед ним и стал наполнять её спасительным в подобных случаях напитком.

- Довольно, довольно! - остановил попутчик меня, но поздно: ёмкость была полна до краёв.

Он выпил - и не с удовольствием, и не с отвращением. Я придвинул к нему кулёк с вишней. Он, как и в прошлый раз, даже не взглянул на неё, вздохнул, то ли испытывая облегчение от выпитого, то ли переводя дыхание.

- Ничего, если и я из этого же стаканчика? - спросил я, чтобы выпить для поддержания компании.

- Ради бога. Пожалуйста.

Булькал коньяк, наливаясь. Он смотрел, как выказывает толщину стенок тёмная жидкость.

- Будь здорова, станция Сим! - провозгласил я тост, сделал глоток и заметил, как изменилось его лицо: задумчивость уступила место растерянности.  - За нас с вами! - прибавил я, допил остатки и поставил стопку на стол.

- Станция Сим, - словно запоминая, произнёс он и взялся рукою за лоб. Чёлка свесилась на его красивое и встревоженное лицо. Он убрал её движением руки.

Я наполнил чашу страдания снова. Он осушил её до дна.

- Вы верите в любовь?

Произнесено это было с упором на «верите», будто он не спрашивал, а утверждал. И следом - внимательный взгляд светлых слегка потемневших под воздействием коньяка глаз. Я потупился:

- Я любил, но не  был любим.

- Тогда вы поймёте меня.

Я боялся взглянуть на него, то ли стыдясь за своё нечаянное, обидное признание, то ли из опасения спугнуть то чувство, которое заговорило в нём, обещая прикосновение к чуду, ведь речь зашла о любви, о тайне из тайн.

- Ехал я поездом... - начал рассказ он. - Я живу через две станции от Сима. Я близко, совсем близко живу. Каких-нибудь два часа езды... Когда садился, время уже ближе к утру было. В темноте постелил постель, лёг, раздевшись, и почти сразу заснул под стук вагонных колес. Думал: как хорошо, что нашлось для меня местечко в поезде. Помните те времена, когда было туго с билетами,  потому что всем было по карману поехать куда заблагорассудится: в гости ли к дальней родне, к морю ли или же на Кавказ на лечебные воды?

- Славные были годы! Ни дороговизны, ни недоброжелательства, ни зависти...

- Хорошие были времена... Засыпал я и думал, как хорошо, что лето, что я в отпуске и наконец-то увижу море... Вы бывали на море?

- Один раз. А вы?

- И я один раз. Тогда. Вспомнил вот - и  будто бы вижу и слышу, как набегает на берег волна и как откатывается обратно, как шелестит, нет, как шуршит песок... Я ведь женился там. Это я так, к слову. Лежала у самой воды с утра и до вечера и всегда одна. Волосы как у русалки длинные и сама как русалка: фигуристая такая же и сердца нет. Только до сердца ли было? Словом, как там у Чехова? «Они поженились и были несчастливы». Так, кажется.

Теперь он наливал себе, я себе. Он - когда пересыхало в горле, я - когда отзывалась в душе его исповедь.

- Так о чём я?.. Ну да, спал я себе в поезде и улыбался, наверное, во сне, видя море, и не проснулся бы до самого курорта от счастья и от усталости: день и полночи провёл на вокзале, возле билетной кассы. И домой-то не уходил - всё боялся пропустить поезд с местом для меня, всё боялся остаться без счастливого билета. Без билета не остался, нет, а вот счастье своё, кажется, проглядел. Мимо счастья прошёл, кажется.

- Вот и я... - Я осёкся. Он продолжил с досадой в голосе:

- Я заспал своё счастье, проспал. Нет, я проснулся, но с опозданием. Разбудила меня песня. Девичий смелый такой голос пел: «Парней так много холостых...» Знаете?

- Из кинофильма...

Он не дал мне вспомнить название, продолжив:

- Я приподнялся на  локте, выглянул из окна - и... никого не увидел. Нет, не темнота виновата, было уже светло. Знаете этот момент: солнце вот-вот выглянет на горизонте, и остатки ночных сумерек растают на глазах?

- Благословенная минута!.. Но почему вы никого не увидели, ведь кто-то пел?

- Помешал туман. Непроглядный туман скрыл её. Единственное, что я увидел, - это перрон, полперрона, пол его ширины.  Дальше стоял, нет, не стоял - висел туман. Облака ли почти касались земли? Точь-в-точь облака! Белые шевелящиеся облака, упавшие с небес, сбившиеся у земли в одно неоглядное облако.  Только ноги и можно было увидеть,  да и то - по колено, по  щиколотку. Одни только ноги.

Он хлебнул прямо из фляжки, обтёр рукавом рот и продолжал:

- К тому голосу присоединился другой, повыше, и только  испортил песню. А вскоре в пение встрял молоток путевого или вагонного обходчика, тупо тюкающий по гулкому железу. Этот стук быстро приближался, возникнув невдалеке, раздался совсем близко, и я увидел и инструмент, и самого железнодорожника. Он нырнул под моё окно, к колёсной опоре или к рельсам. Песня сразу же смолкла: затих первый голос, следом второй, тонкий. И первая озорно крикнула бессонному труженику: «Не натюкался еще? - Обходчик обернулся на голос. - Лучше бы постоял с нами да рассказал что-нибудь». - «Некогда мне лясы точить, да и стар я для вас». Стар?  Ему и тридцати-то не было:  чернявая голова, безусое, безбородое лицо, худые плечи. Он стоял спиною ко мне, глядя на них, и видел обеих. А я - нет. Как же я хотел видеть её! Проклятый туман! Это он скрыл её от меня... Я и сейчас помню, как засмеялась она, игриво окликнув обходчика: шаловливый, отчаянный смех знающей себе цену девушки. Слышу смех - и вижу лицо. Да-да, вижу. Тёмные с блеском ночного моря глаза, привздёрнутый нос, не толстые и не тонкие губы, ямочки на смуглых щеках... Странный я, да?

- Не более, чем я. Чем все умеющие любить люди.

- Такой я вижу её, но, увы, не знаю, какая она в действительности.

- И ничего. И, может быть, даже лучше... для  вас... для неё... что вы не встретились.

- Может, и так. Только... не легче от этого.

Я налил ему ещё коньяку. Он долго держал стаканчик на весу, не прикасаясь к напитку. Должно быть, воспоминания мешали ему, он не находил слов или не желал вспоминать дальнейшее, а оно просилось на язык.

Я подтолкнул его в нетерпении: у меня тоже было нечто подобное. Я упустил судьбу. А он?

- И вы не вышли из вагона, чтобы хотя бы увидеть её?

- Нет, не вышел. Спросонья я плохо соображал, да и был слишком молод, чтобы делать глупости, которые только и есть настоящая жизнь... Но вот по динамику объявили, что наш поезд отправляется. «Отравляется? - чуть не вскричал я. - Стойте! Не надо!» И соскочил бы с постели и стал бы тыкаться руками в рукава, не попадая, и побежал бы к выходу, но состав тронулся, пошёл, побежал. Я приник  к окну в надежде увидеть её напоследок, на прощание и едва не заплакал от досады: за окном висел всё тот же туман, загородив, как стеной, её от меня. И не было слышно ни голоса её, ни смеха. Только стук колёс да биение сердца. И боль, боль. Будто сердце или меня самого разрывают на части. И ведь разорвали. Какая-то моя часть осталась тут. Тянет меня сюда. Проезжая мимо, задолго до станции, я становлюсь каким-то другим. Это уже не совсем я, но и не тот, кто я был тогда. Однако он, я уверен, лучше меня тогдашнего и теперешнего в сто, в тысячу раз, и никогда мне не быть таким в действительности. Почему же я не с ней, почему?!

Он промочил коньяком горло, будто водой, как если бы его мучила  сильная жажда.

Я не знал, что сказать ему в  утешение, и сказал что сказалось:

- Этот мир не для нас, говорят.

Он кивнул, соглашаясь, низко опустив голову. Волосы свесились ему на лицо. Он не стал убирать их.

- Не для нас, - повторил он. - Не для нас.

И вдруг:

- Как не для нас?! - Ладонь скользнула по лицу к волосам, и я увидел не то смятенный, не то разгневанный взгляд.

Я поспешил успокоить его:

- Так  говорят философы.

- Нет! - Рука согнутая в локте, жест несогласия. - Для нас! Я люблю этот мир. Но зачем так устроен он? Плохо устроен. Чтобы мучились мы, и жили?.. Что я успел тогда? Ничего. Затворив тамбур, мимо прошла проводница. Я окликнул её: «Где мы, не скажете?» - «Станция Сим», - последовало в ответ. - Отъезжаем. Отъехали». От-ъе-ха-ли. А сегодня? «Стоянка поезда десять минут». И все десять минут я простоял там, где стояла она тем утром. Стоял и смотрел, вглядываясь в женские лица. Вдруг она где-то рядом? Провожает кого или встречает, либо сама уезжает или, наоборот, только-только приехала. Я узнал бы её по голосу. Ведь могла бы она оказаться здесь, ведь могла?

- Могла бы. И приехать откуда-нибудь, и прийти, уезжая или просто так либо почувствовав. Как в тот раз. Как тогда. Что-то же привело её тем утром к вокзалу? И к тому именно месту, напротив вашего окна, напротив вас.

- Да, да! Я тоже об этом думал. Сколько шагов разделяли нас? Пять? Шесть? И этот туман... Несчастный я человек!

- Я завидую вам.

Я не подыграл ему жалеючи, не слукавил. Я сказал сущую правду. Он, как был, в рубашке и брюках, лёг животом вниз, вытянулся во всю длину полки, отвернулся к стене. Я припал губами к спасительной фляжке с её остатками, но коньяк почему-то утратил всегдашнюю свою чудесную силу. Хоть и пил-то я не  за себя  вовсе - за них: за него и неё и... и за станцию Сим.