Турбины взвыли, взревели, как раненное насмерть животное, самолёт дёрнулся всем телом - и побежали вдоль забора аэропорта обрубленные желтеющие тополи, и замелькали перед глазами, сближаясь, сливаясь в одно, и затрепетало, обмерев, сердце, обессилели руки и ноги, сами собой закрылись глаза. Взлёт! Птичья безотчётная радость, животный страх, человеческое смятение.

Самолёт отделился от земли и начал набирать высоту.

И тотчас заложило уши, перехватило дыхание. Предсмертная мука. Предсмертный восторг потери и обретения. Священный ужас души.

И провалилась куда-то земля, и отдаляется всё быстро, неудержимо: деревья, дома, город. Прощай, белый свет! До свидания, люди! Встретимся на небесах, - хотелось крикнуть Шорохову. Он никогда прежде не летал на самолёте и был потрясён происходящим сейчас с ним.

А небеса уже близко. Вот они, вот! Белые облака... Ближе, ближе! Белый дым, белый туман. Слепнут на время глаза в ожидании чуда. Сейчас, сейчас я увижу всё это! Где-то тут - божий престол. Выше! Выше! Скорей! Скорей! Золотоволосые ангелы, как на святых иконах, розовотелые в белых одеждах, с белыми крыльями за спиной... Ах, какая досада, солнце светит в глаза! Что же ты не даёшь увидеть! Тут на облаках сейчас, должно быть, они, ангелы-дети и, быть может, сам Бог. Сейчас, в эту минуту! Что же ты, солнце, ну что же ты!

Облака, на сто вёрст облака! Царство божье. Рай. Ад.

Слёзы вдруг подступили к горлу. Шорохов с болью сглотнул, пережидая приступ человеческой слабости, и ему стал слышен голос, доносящийся из динамика. На фотобумаге занавеса, отделяющего один отсек от другого, эфемерно проступало и тотчас исчезало юное, совсем юное лицо бортпроводницы и сама она - как-то частями, пятнами, элементами: вот глаза, вот галстук, вот плечо... Вот, напоследок, вся она целиком. Как вспышка, как фото. «Скорость лайнера...» И следом - провал, пустота сна потрясённого полётом, счастливого человека.

 

 

*   *   * 

Проснулся Шорохов от того же голоса и от звяканья замков на ремнях безопасности: самолёт заходил на посадку.

Шорохов улыбнулся, вспомнив дом, жену, дочь: сегодня его ещё не ждут из поездки, он не сообщил, что возвращается не поездом, а самолётом. И, между тем, он уже близко: через иллюминатор виднеется вдалеке предвечерний родной город, раскиданный по холмам, стеснившийся на равнине. Здравствуй, милый!

Как изменился ты! Ещё зелёная было листва пожелтела и вот - осыпается. Листопад начался. Осень. Вон как кружится, оседая, кленовый лист. Он, наверное, жив ещё и отдаляет так неумолимый миг смерти. Мужайся, друг! Я тоже когда-нибудь умру.

И отчего-то вдруг стали дороги люди. Бесконечно дороги. И захотелось обнять каждого и пожелать счастья.

И опять набегают на глаза слёзы. Я жив, я вернулся!

А вот и дом - девять бетонных этажей под рубероидной крышей. И тот же пустырь перед ним, голый, песчаный, замусоренный строительными отходами, как это часто бывает возле домов-новостроек. Те же ещё не обихоженные газоны под окнами: редкие и тощие саженцы без единого листочка, выгоревшая за лето дикая трава лебеда.

Шорохов пересекает пустырь, поглядывая на окна квартиры на седьмом этаже: не смотрят ли дочь или жена из окна либо с балкона? Нет, никого не видно. Быть сюрпризу!

Дверь в подъезд. На уровне лица несколько бумажных объявлений. Ниже надпись мелом: А+В=Дружба. Детское признание в любви.

Скачет, готовое выпрыгнуть из груди, сердце. Сейчас я обниму жену, дочку! Что ж так медленно едет лифт? Наконец-то!

Та же обитая тёмно-коричневым дерматином дверь. Тот же металлический ромбик с номером квартиры. Справа от двери кнопка звонка, круглая, белая, на всё том же чёрном основании в форме квадрата.

Вдруг ослабели колени, и стал слышен звон. В квартире? В ушах?

Сейчас-сейчас распахнётся дверь. Дочка бросится на шею, я закружу её по прихожей и расцелую в щёчки, до сих пор так приятно пахнущие грудным молоком. А потом! Потом обниму жену и задохнусь на мгновенье от аромата её духов, от запаха жёстких и непослушных волос - оранжереи и леса. Я буду целовать их, лицо, лоб и ликовать: я люблю, я любим!

Ну же, ну! Открывайте скорей!

Но - не слыхать лёгких, быстрых и нежных женских шагов; не слышно бойкого топота детских ножек, обутых в звонкие в беге сандалики; тишина.

Неужели не дома? Ушли?

Вновь ныряет внутрь кнопка звонка и снова выныривает наружу.

Ни голосов. Ни звуков. Ничего.

Где вы обе, мои дорогие?

Звякнули в связке ключи. Загремел, сдвигаясь, язык замка. Скрипнула дверь.

Шаги отдаются эхом в прихожей, скрипом отзывается пол. Тихо ступай, ты, слон! Может, спят они?

Детская. Ах! На кровати, отвернувшись к стене, свернувшись калачиком, спит дочь. Видно, замерзла, бедная - одеяло-то на полу. Надо поднять и укрыть. Вот, вот так! Согрей, одеяльце, моё дитятко, байковой своей тёплой материей. Спи-поспи, малышка моя!

Где же жена? Смотрела телевизор или читала и уснула? В гостиной? В спальне? Шорохов прикрывает дверь в детскую и идёт из прихожей в гостиную.

Жены в гостиной нет. На балконе тоже. Значит, в спальне?

В спальню дверь затворена. Шорохов останавливается перед нею. Я тихонько, на цыпочках! Не скрипну ни половицей, ни дверными петлями.

Медленно и плавно открывается дверь - спальня пуста. Где же ты, благоверная?

Шаг, полшага, шаг. Фотографии на стене. И на столе её портрет. Что так смотришь, шкаф? Я не вор.

Шорохов подходит к портрету жены, вглядывается в её лицо, смотрит в глаза, будто они могут что-то сказать ему. Попытка напрасна. Шорохов возвращается к дочери. Долгий короткий путь: спальня - прихожая - детская.

Спит? Спит. И хорошо, что спит.

Приоткрылся у малышки ротик. Шевельнулись ресницы - длинные, мамины. Поцеловать бы - нельзя. Может проснуться.

И всё равно разбудил.

- Папа! - обрадовалась отцу дочка.

И соскочила с кровати, и подбежала к отцу, и забралась к нему на руки. И что-то лопочет, ещё не совсем проснувшись, ластится.

- Я тебя разбудил... - говорит Шорохов с сожалением в голосе, а сам рад-радёшенек держать дочку на руках. Он то и дело прижимает её к себе, целуя в щёчки звонко и часто, слыша от неё запах грудного молока и ещё чего-то незнакомого, нового. Маминого? Шорохов вглядывается в глаза дочери. Они такие же, как у мамы, цвета спелой черёмухи, с тем же отливом на роговице. Какая-то ты не такая, дочь!

 

 

*   *   *

- Я пойду покурю! - ставит дочь на ноги Шорохов.

- Я с тобой!

- Дымом дышат вредно.

- Но ты же дышишь. - И они вдвоём отправляются на балкон.

Шорохов курит, опершись на перила руками, поглядывая по сторонам: не идёт ли жена? Между его локтями - жёстковолосая голова дочери. Малышка тоже ждёт и хочет первой увидеть маму, спешащую к ней из магазина. «Я только в магазин - и обратно. А ты, будь умной, поспи. Проснёшься - я уже дома». Так бы и крикнула: «Я проснулась, мама!» Услышит ли? А дочь всё равно ждёт и верит, что мама придёт скоро, ведь магазин близко. Он вон там, за теми домами, стоящими по ту сторону дороги. Мама вот-вот покажется в арке между ними, как вот этот дяденька со связкой досочек под мышкой или как эта тётенька с пакетами в обеих руках или как эта девушка с сумочкой на плече или...

Между тем стемнело. Сигарета обжигает  Шорохову губы, он инстинктивно подаётся вперёд, разжимая зубы, и окурок выпадает изо рта и долго летит вниз с высоты седьмого этажа. Девочка, привстав на цыпочки, провожает дымящийся уголёк взглядом до самой земли. Вот он падает на дикую высокую траву не обустроенного газона и теряется в зарослях.

- Папа, а в самолёте страшно?

- Нет.

- Совсем-совсем не страшно?

- Совсем-совсем.

- А землю видно?

- Видно. Это когда не слишком высоко.

- А как её видно?

- Как? Сейчас скажу. Посмотри вниз. Видишь траву-лебеду?

- Вижу.

- Деревья с высоты самолёта кажутся такой же вот травой-лебедой.

- Такие маленькие! А где травы нет, там что?

- Пустые места-то?

- Да.

- Пустые места - поляны. Лебеда - лес, а это поляны в лесу. Понимаешь?

- Да. А ты меня прокатишь на самолёте?

- Обязательно.

- А когда?

- Вот подрастёшь - и полетим.

- Я буду быстро расти. Ладно?

- Договорились.

Что ж так долго она? Где?

 

 

*   *   * 

Ночь. Тишь. Шорохов чиркает спичкой о коробок. Звук тотчас же отдаётся на пустыре, умирает, и опять наступает глубокая, тягучая тишина.

Так близко, что кажется: над головой - мерцает знакомое Шорохову с детства созвездие Большой Медведицы. Семь вечных звёзд. Семь неведомых судеб. Семь жизней и семь смертей. Семь, семь, семь...

Не оглохнуть бы от безмолвия. Не сойти бы с ума.

Взгляд скользит по пустырю и - в который-то раз? - упирается в арку между домами. Чёрное пятно, чёрный занавес, чёрная метка.

Что-то ждёт меня?

Кончик сигареты от каждой затяжки вспыхивает в темноте ночи так сильно, что Шорохов поневоле моргает, защищаясь от света. Дым струйками поднимается к небу, исчезает на лету. Наверное, так душа, отделившись от тела, отлетает к Богу.

Шорохов прикуривает новую сигарету от сигареты искуренной, бросает последнюю за перила балкона и смотрит, как падает отвесно вниз окурок, прочерчивая в темноте ночи штрих-пунктирную линию. В окне на первом этаже зажёгся свет, стало видно залысины на газоне. «Лес, поляны».

- Я люблю тебя, слышишь? - хочется крикнуть Шорохову. И давит на уши долгая, кажущаяся бесконечной мрачная тишина.

 

 

*   *   * 

Шорохов шумно скомкал пустую сигаретную пачку, размахнулся, чтобы бросить её как парашютик, и... опустил руку. С правой стороны донёсся приближающийся гул мотора. Закачались, запрыгали на пустыре два луча света от фар. Затем из-за дома показался сам автомобиль. Она?

Машина подкатила к подъезду, замедляя ход и останавливаясь. Заскрипел песок под колёсами. Ты?

Сухо щёлкнули и мягко захлопнулись передние дверцы. Двое обогнули автомобиль перед входом в подъезд, он и она. Шорохов сразу узнал жену. Тот, что привёз её, потянулся к ней, обнимая, и она подставила ему свои губы для поцелуя. Шорохов отшатнулся. Сдавило грудь, горло.

Любовники в обнимку проследовали в подъезд, оставив  вход открытым. Стены и потолок первого этажа гулко отозвались на стук каблучков по бетону ступенек. Загудев, двинулся лифт. Шорохова качнуло к перилам...

Стремительно приближалась земля, «лес и поляны». Предсмертная мука. Предсмертный восторг утраты и обретения. Священный ужас души.

Трава не смягчила удара.

И провалилась куда-то земля. И отдаляется всё быстро, неудержимо: газон, дом, город. Прощай, белый свет! До свидания, дочь! Встретимся спустя годы далеко отсюда.

Вот уже небеса, облака. Белый холодный дым, белый сухой туман. Я не жду никакого чуда. Я просто увижу это. Сейчас? Через минуту?

Облака, на сто вёрст облака. Царство божье. Рай? Ад?