В начале лета старенький этот теплоход с выкрашенной в голубой цвет палубой и белым парапетом отходит от городской пристани и плывёт вверх по течению реки. На десятом километре от города он причаливает к левому берегу, становится на якорь и, покачиваясь на волнах, стоит там до самой осени, пока не кончится туристский сезон, пока не опустеют каюты.

 

 

*   *   * 

Солнце уже начинало припекать, когда она, держа за руку своего пятилетнего сына, сошла по деревянным сходням на берег вслед за подругой, приехавшей к ней из города с час тому назад. Им предстояло в лодке переправиться на ту сторону реки,  где располагался пляж  и где стояли, уткнувшись носом в песок, обе лодки, служившие как бы паромом для отдыхающих.

- Это не  турбаза, - заговорила подруга, поравнявшись с кормой теплохода. - Это рай загородный для городских Адамов и Ев. Солнце! Река! Пляж!.. Помнишь песенку?

И запела прокуренным голосом:

 

«Лежу на пляжу я и млею,

и сам ни о чём не жалею...»

 

- Помню, - отозвалась она и  живо представила себе свою свадьбу «комсомольскую»: жених, невеста, свидетель, свидетельница, танцующие в полумраке общежитской комнаты.

Подруга-то и была свидетельницей:

- Помнишь, как я дурачилась под эту песню,  обольщая свидетеля? Кстати, ты не знаешь, где он теперь, этот весельчак, этот Тёркин в мирной жизни?

- Где-то на Дальнем Востоке. Работает на каком-то траулере.

- «По морям, по волнам», значит. Это на него похоже. Он же романтик с большой дороги. Не то, что мой сухарь или твой лопух.

Раньше она бы обиделась на подругу, скажи та нечто подобное о её муже; теперь же лишь усмехнулась, услышав довольно меткое прозвище. Ну разве не «лопух» он - отпустивший свою жену за город и не заметивший, что она впервые за всю их совместную жизнь обрадовалась отдыху без него, отдыху от него, отдыху с кем-нибудь?  Или он только  сделал вид, будто не видит, что она уже не та, какою была прежде? Может быть, он нарочно не поехал с нею, чтобы она подольше побыла наедине с собой и наконец разобралась в своих чувствах?

Она думала о муже, а подруга говорила о нём и о ней:

- Как ты его терпишь? С ним же от скуки умереть можно. Засел за диссертацию - и сиднем сидит день  и ночь, с места не сдвинешь. Ни в кино, ни в ресторан - никуда. А годы-то идут, милочка, и красота твоя пропадает, никому не нужная. Состаришься - станешь вспоминать прошлое, а вспомнить-то и нечего...

Здесь подруга повысила  голос, говоря с весёлой иронией:

- Люди, посмотрите на неё: я её учу уму-разуму, а она даже не слушает.

- Извини, - промолвила она, - я задумалась.

- Ну-ну!  Думай дальше - может, чего и придумаешь.

- Да будет тебе! Я же извинилась.

- Ладно уж, прощаю, - проговорила подруга, натянуто  улыбаясь, потом  повернулась к реке и воскликнула деланным голосом:

- Ура! К нам лодка плывёт, а в лодке - красавчик. Погляди-ка на него, подруга,  и вздрогни.

Она  и правду вздрогнула, узнав в «красавчике» соседа по каюте.

 

 

...Вчера утром они с сынишкой тоже опоздали к «парому». Заснув лишь под утро, она проснулась слишком поздно. Ночью её опять мучила бессонница и то чувство, которое порой заставляет военнослужащего срочной службы уходить в самоволку к какой-нибудь деревенской бабёнке, что всегда рада ему, истосковавшемуся по любви солдату, не боящемуся в те короткие часы ни дневальства  вне очереди, ни «губы».

В ожидании лодки  она сидела на берегу, её сынок бросал в  воду камешки, но вскоре ему наскучила эта забава - и он закапризничал.

- Потерпи немного, - успокаивала его она. - Как только кто-нибудь переправится на нашу сторону, мы...

Она не договорила начатую фразу до конца, потому что её внезапно перебил хрипловатый мужской голос:

- Зачем же так долго ждать?

Она повернулась на голос и увидела его, соседа по каюте. Он и раньше  заговаривал с нею, но она всякий раз уходила от разговора, чтобы не дать повода для знакомства этому молодому симпатичному мужчине с нагловатыми  карими глазами, на которые нередко натыкалась, обернувшись на пронзительный взгляд.

- Сейчас мы всё устроим, - сказал он и, прежде чем она поняла его намерение, скинул шорты и сланцы и прыгнул в воду. Прыгнул, как заправский пловец, головой вперёд, вытянув руки, скрылся под водой, сажени через две вынырнул на поверхность  и размашисто поплыл к пляжу, легко перебарывая течение.

Она бы вернулась на теплоход, чтобы услуга пловца не вылилась в первое ухаживание за нею, но его вещи лежали на берегу и требовали присмотра.

«Хорошо, что муж дома и не видит  меня сейчас...» - подумала она, а подумав, невольно сравнила его с пловцом. Пловец явно выигрывал в силе и ловкости.

«Мой бы ни за что не поплыл через реку, - размышляла она.  - Куда ему с его худобою! А если бы и поплыл, то не ради меня». Мужа она ревновала даже к своей подруге. Должно быть, всё же любила его, боготворящего женщин.

Меж тем пловец переплыл реку. Подойдя к лодке, он столкнул её в воду, на ходу запрыгнул в неё, сел к вёслам, а вскоре уже причалил к противоположному берегу точь-в-точь там, где стояла она.

Она не торопилась садиться, испытывая его терпение: не выдержит - скажет какую-нибудь грубость, и это ей даст повод уйти.

Он ничем не обидел её: молча взял её сына на руки и посадил его в лодку со стороны кормы. Ей ничего не оставалось, как сесть рядом с сыном.

- Я боюсь показаться навязчивым, - сказал он, когда лодка отделилась от берега, -  слишком часто я  оказывался возле вас. Вы, наверное, замечали это...

Она  молчала, он продолжал:

- Вчера я слышал, как ваш мальчик уговаривал вас покататься на лодке, и вы, понятное дело, отказали ему. Может быть, я доставлю малышу такое удовольствие?  В вашем присутствии, разумеется...

Он взглянул на неё, но на этот раз его взгляд не пронзил её. Его  глаза не ощупывали её начинающее полнеть женственное тело - они спокойно просили плату за услугу. И она согласилась, рассудив: «Как-нибудь  перетерплю это недолгое лодочное соседство с  ним, и мы будем квиты». Вслух же она сказала так:

- Буду вам благодарна. Только  подплывите, пожалуйста, ближе к берегу - там спокойнее мне и вам легче грести.

Он исполнил просьбу.

Лодка тихо плыла по реке в ту сторону, куда грустно смотрел теплоход; из его трубы валил и валил дым, а из нутра доносился стук  поршней, и ей казалось, что теплоход силится поплыть, а якорь и канаты не пускают его.

- Знаете, - заговорил он вновь, когда она отвернулась от теплохода, оставшегося позади, - в детстве я мечтал стать капитаном. Мне хотелось плавать по морям и океанам и открывать новые земли.

По его подобревшим глазам было видно, что он сказал правду, и она спросила его:

- Вы не знаете, откуда у нашего теплохода это нездешнее, азиатское имя?

- Увы, нет. Но сегодня же постараюсь узнать у капитана. Он-то уж наверняка знает.

Помянув капитана, он  вновь стал  рассказывать о своём «капитанском» детстве. Говорил же он горячо, ярко, образно и - главное - искренне и совсем заговорил её, обыкновенную чувствительную женщину, уставшую от одиночества, сожалеющую, как он, о былом, тоскующую о несбывшейся и вечной, а значит и недостижимой любви. Она даже сказала такое:

- Будь я писатель, я написала бы рассказ «Теплоход «Джамбул» и начинался бы он так: «В начале лета старенький этот теплоход с выкрашенной в голубой цвет палубой и белым парапетом отходит от городской пристани и идёт вверх по течению реки. На десятом километре от города он причаливает к левому берегу, становится на якорь и, покачиваясь на волнах, стоит там до самой осени, пока не кончится туристский сезон, пока не опустеют каюты».

Они бы, наверное, стали друзьями на всю жизнь, если  бы за этими разговорами вместе доплыли до истока реки. Но кто-то придумал время, и оно подчинило себе людей, заставило их жить по своим законам, с неизбежной оглядкою на часы.

Вот и она заторопилась в обратный путь, заслышав гудок теплохода, зовущего отдыхающих к обеду.

Он развернул лодку, посадил мальчика  рядом с собой; четыре руки взялись за весла; одна рука с наманикюренными ноготками опустилась в воду, ласкающую кожу, -  и зелёная от отражённых прибрежных деревьев река бережно повлекла лодку вниз по течению, ведь ей с ними было по пути.

Глядя на сидящих в лодке женщину, мужчину и мальчика, можно было подумать, что это счастливая семья, радующаяся беззаботно жизни и лету...

 

 

Вчерашнее утро замелькало пред нею, как часто сменяющие друг друга кадры видеоклипа, и она, заморгав, перевела взгляд на небо.

Над заречной рощицей плыло белоснежное облако, похожее на свадебную фату, и она вспомнила свою брачную ночь - те мучительные минуты, когда она, нарочно медля, раздевалась в темноте, глядя на  лежащую на столе фату, подобную изнасилованной невесте. Вспомнила, как холодела от мысли, что в постели её дожидается муж - любимый, но чужой, совершенно чужой мужчина, которому она должна отдать  свою девственность, подчинившись его воле и велению времени...

 

 

- Карета подана! - весело сказал он, вылезая из лодки.

Подруга посмотрела сначала на него, потом на неё, как  бы  спрашивая: что делать?

- Ты садись к носу лодки, а мы с сыном займём корму, - сказала она, перекладывая с руки на руку пляжное покрывало.

По очереди сели в  лодку. Поплыли.

- Это ваша сестра? - спросил её он.

- Нет, подруга, -  сухо ответила она.

- А что, похожи? - поинтересовалась подруга.

- Очень, -  слукавил он.

- И чем же похожи мы, такие не похожие?  -  стала допытываться подруга.

Он сказал в ответ что-то смешное, они засмеялись и уже не умолкали, обмениваясь шутливыми репликами, пока не переплыли реку.

Причалили. Он вылез из лодки, подал руку подруге, за что та назвала его галантным мужчиной, затем ей, но она не приняла помощи, выбралась сама и сама же перенесла сынишку на берег. Он не показал вида, что обиделся, не получив приглашения присоединиться к ним, затащил лодку на песок и направился к волейбольной площадке.

Подруга разделась первая. На ней был входивший тогда в моду сплошной купальник бордового цвета. Она поправила его на груди, движением руки убрала со лба прядь чёрных волос, ниспадающих на плечи, вошла по пояс в воду, оглянулась, крикнула: «Догоняй!» - и поплыла с ловкостью болотной лягушки, как бы отталкиваясь от воды своими тонкими, длинными ногами.

Она освободила от лишней одежды своего сынишку, расстегнулась сама, стала снимать с себя пляжный халат и вновь почувствовала на себе знакомый пронзительный взгляд.

Он смотрел на неё из глубины пляжа и тогда, когда она собирала в хвост свои светлые, словно выгоревшие на солнце волосы, и когда шла к воде, держа сына за руку, и когда наклонялась к нему, уча его плавать, и когда поправляла лямку на загорелом плече. Он следил за каждым её движением, она чувствовала это и всё равно позволила себе всё, в том числе небольшой, не очень умелый заплыв и стояние после него под солнцем, спиной к пляжу.

Наконец выбралась из воды и подруга, и они втроём вернулись к своему покрывалу, расстеленному на песке.

- Расскажу на работе - полопаются все от зависти, - говорила подруга, укладываясь ногами к солнцу. - Чего ты молчишь?

Она  не отвечала, и подруга изобразила обиду:

- Что-то я тебя, мать, не пойму. Ты чего это? То не слушаешь меня, то слышишь и молчишь. Уж не втрескалась ли в одного брюнета?

Она помолчала ещё какое-то время, грустно улыбнувшись в ответ на шутку подруги,  потом сказала:

- Я сама не знаю, что со мной происходит. Скучно мне, что ли.  Не знаю, как это назвать.

- Это твой сидень тебя зациклил.

- Да что ты всё о нём да о  нём!

- Молчу, молчу.

Подруга стала закуривать, достав сигарету, а она перевела взгляд с реки на играющего с песком сына: тот лепил какие-то фигурки. Они осыпались, он пытался возводить их снова и снова. Это упорство немало удивило её.

Пахнуло в лицо дымом. Она повернулась к подруге.

- Ну говори. Слушаю, - сказала та тоном, подразумевающим серьёзный разговор.

- Понимаешь, я как этот теплоход на привязи. С радостью поплыл бы куда глаза глядят, куда другие теплоходы плывут, да не может. Якорь не  пускает и ещё канаты. Так вот и я стою. Волны жизни лишь касаются меня, а сама жизнь проносится мимо, увлекая за собой других людей - сильных ли, молодых или счастливых.

Подруга затянулась по-мужски жадно, выдохнула дым вместе со словами, говоря:

- Рано или поздно на твоём месте оказывается всякая замужняя женщина. Я тоже прошла через это. И, как видишь, жива и по временам даже счастлива.

Она смотрела на бегущую воду, ожидая продолжения. Оно оказалось неожиданным:

- Думаешь, я легко пережила первую свою измену мужу? Как бы не так! И плакала, и волосы на себе рвала, обманутая, разочарованная. Нежность мужа я воспринимала как холодность, как нелюбовь ко мне, а страстность любовника оказалась на поверку всего лишь разовым, минутным порывом необузданного самца, грубого, неблагодарного.  Это не любовь вовсе. Любовь умирает, едва только любовники утолят свою страсть. Любовь смертна. Но люди не верят этому. И ищут, и ждут любви, а обретя, сами же и убивают её по неведению.

Подруга смолкла, но не надолго - ровно настолько, чтобы затушить сигарету, воткнув окурок в песок. Однако этого ей хватило, чтобы из её уст  посыпались совсем другие слова:

- Пускай  я порочна. Зато  я живу на всю катушку. Один раз живём на свете, один-единственный раз! Ты вот сюда как добиралась? Правильно: на автобусе и потом от остановки на своих двоих. Мучила и себя, и ребенка. А я? Меня любовник на машине привёз, ты видела, к самому теплоходу подкатил, чуть на палубу не въехал. Но и это ещё не всё. Ровно в полночь он посигналит мне,  я выйду к нему, сяду в машину - и мы поедем на его дачу... Кстати, если мой спросит, скажи, что я у тебя ночевала. А я всю ночь проведу не здесь и до утра буду чувствовать себя самой счастливой женщиной. Так-то вот, милая!

Подруга вновь закурила и продолжала:

- Я же вижу, тебе нравится моя жизнь. Нра-вит-ся. Устрой себе такую же. Начни хотя бы с этого - с «кучера». Как его там?

- Я не знаю его имени.

- Как он глазел на тебя, когда ты раздевалась! У него же глаза чуть на лоб не выскочили. Но не поймать ему рыбки, не поймать! Знаю я тебя. Даже на словах ты ни на что не способна, а уж о деле и говорить не стоит. Думай, мать, как жить дальше. Думай, пока не поздно. Обабишься скоро - кому ты будешь  нужна тогда? Твой-то - и то не подойдёт к тебе. А впрочем, я тебя не неволю. Живи как знаешь.

 

 

Подруга уехала  не ровно в полночь, а без пяти одиннадцать: любовник не утерпел, примчался раньше времени.

Она проводила подругу, дошла до сходней и увидела его в спортивном костюме.

- У меня сегодня день рожденья, - сказал он  ей, делая шаг навстречу.

- А я-то тут при чем? - ответила она, не останавливаясь.

- Загляните ко мне. Хоть на минутку. Именины всё-таки.

Он  ещё что-то говорил вдогон, но она даже не  оглянулась.

Она не знала, куда деть себя, и принялась укладывать сына, не дождавшись, когда скроется за горизонтом чёрное мёртвое солнце. Это она обозвала его так. Не совсем так. Она сказала: обугленное полено.

Сынок не спал, и она заставила себя читать ему сказку. Счастливый конец усыпил малыша. Она села на откидную, обитую кожей полку-кровать, бросила взгляд за окно.

За горизонтом догорала заря. Её слабый свет падал на далёкие холмы, сомкнувшиеся  друг с другом, отчего они походили на застывший гигантский гребень морской волны. В той же стороне, только выше и ближе, таяло на глазах рваное сизое облако, улетучиваясь, как дым. Единственная звезда, крупная, белая, лучилась в блеклой синеве.

Долго догорала заря, словно нарочно медлила, чтобы подольше не наступала ночь, которой ждала и боялась она, лишившаяся покоя замужняя женщина.

Ей хотелось, ей очень хотелось, чтобы в эту минуту в каюту вошёл её муж. Он бы  избавил её от одиночества и тоски. Она мысленно призывала его, но он её не услышал.

Фиолетовая туча заслонила горизонт.

Проступили на небе редкие, мелкие звезды. Зажглись теплоходные фонари, слабо осветив берег.

Она встала с кровати, постояла немного, снова села и опять встала. Подошла к спящему сыну, подтянула свесившееся было одеяло, посмотрела на своё отражение в зеркале на двери каюты, поправила локон, застегнула верхнюю пуговицу на блузке. Повернулась к столику у окна, взяла с него ключи, вышла из каюты и заперла дверь на замок.

 

 

Ей не пришлось стучаться в его дверь. Она сама распахнулась. В дверном проёме стоял он, одетый всё в тот же спортивный костюм.

- Спасибо, что пришли, - сказал он, потянувшись к выключателю, и тут же опустил руку, услышав:

- Не надо света. Он режет глаза.

На столике у окна виднелась пузатая бутылка коньяка и какие-то конфеты в коробке.

«Негусто для именин», - подумала она, борясь с желанием уйти.

- Что ж вы стоите? Присаживайтесь, пожалуйста, - услужливо предлагал он, а она опять испытывала его терпение.

Он был неколебим, неуязвим, и она сдалась.

Сели друг против друга.

Он откупорил бутылку и наполнил коньяком две рюмочки, которые поначалу не приметила она в темноте. Где-то в конце коридора кто-то неуверенно запел «Рябинушку», и другие голоса подхватили эту грустную, жалобную песню.

Он поднял рюмку, намереваясь произнести свой коронный тост во славу женщин, от которого пришла бы  в восторг её подруга.

- Я не буду пить, - тихо проговорила она.

- Тогда я тоже не буду, - ставя рюмку на стол, сказал он, и не прогадал, потому что она загадала мысленно: выпьет - уйду, не выпьет - останусь.

Они сидели, поневоле слушая «Рябинушку», и он шутливо предложил:

- Может, и мы подпоём? А то, чего доброго, уснём от скуки?

- Вы не узнали у капитана?.. - ни с того ни сего спросила она, однако он не замедлил с ответом:

- Я спрашивал. Но он тоже не знает, почему именно так назван наш теплоход.

Помолчали.

- Может быть, всё-таки выпьем?

- Наливайте.

Коньяк сразу же опьянил её. Глаза затуманились, тело обмякло.

- Может, магнитофон включим? - спросил он.

Потянулся, ткнул пальцем куда-то в темноту стола, и послышалась музыка, медленная и грустная, но чересчур громко звучащая. Он приглушил звук, не без труда отыскав на ощупь  нужную кнопку.

Прошло ещё несколько томительных минут. Они оба устали от незримого поединка двух душ, двух тел, мужского и женского, и от борьбы с собой.

- Может быть, потанцуем? - неуверенно предложил он.

Она встала, как на студенческой вечеринке в ответ на приглашение кавалера, положила руки ему на плечи, словно делала одолжение. Он обнял её за талию, ощутив теплоту её тела и подавляя в себе желание стиснуть его и не выпускать.

Танцевать было тесно, и они то  и дело касались друг друга.

Кончилась одна мелодия, зазвучала другая. Она ждала его поцелуя, как плевка в лицо, и  примерялась к пощечине. Ей казалось, что поцелуй испачкает, осквернит её.

Но вот как бы случайно он прикоснулся губами к её щеке, затем поцеловал, не скрываясь, и она не ударила его, потому что не почувствовала ни боли, ни отвращения. Ей было приятно. Ей, этой замужней женщине, стыдящейся своей наготы в присутствии собственного мужа! Будто бы не она, а какая-то другая женщина с её душой и телом не выносит даже случайного прикосновения к чужому мужскому плечу или спине  в переполненном транспорте.

Почему же она не ударила этого совершенно чужого ей мужчину, поцеловавшего её? Он поцеловал её, и она радовалась, что нравится ему, что он любит её сейчас,  и не хотела думать ни о чём, кроме этого.

Он нашел её губы - и она ответила на поцелуй. И опять ничего не случилось: не провалился пол под ногами, не разверзлась земля, не опрокинулся мир.

Он торопливо обнимал её всю, и она прижималась к нему грудью, бёдрами, животом - всем своим телом.

Его руки проникли под блузку, она не противилась им.

Он повалил её на кровать, обнял.

Он расстегивал блузку, и она помогала ему. И вдруг за стенкой, за тоненькой перегородкой заплакал ребёнок. То проснулся её сын и не нашёл своей матери.

Она попыталась освободиться от сильных рук, но они крепко держали её.

Он осыпал её поцелуями, жарко шепча горячие слова любви. И она отвечала на его ласку.

- Мама, мама! - обливаясь слезами, позвал её сын, больно ударившись обо что-то в темноте каюты. И она овладела собой. Вырвалась из объятий и, наполовину раздетая, выскочила из каюты, на ходу одеваясь.

- Сыночек! Хороший мой... Испугался, маленький, - ласково говорила она, обнимая своего сына. - Пришла твоя мама. Она здесь, с тобой.

Малыш всхлипывал, но уже не плакал. Она качала его на руках, тихо ступая по каюте, и целовала. Целовала как ни в чем не бывало, будто бы её губы не испачканы, не осквернены чужим поцелуем. А мальчик, её родной сын, отворачивался от её отчуждённых губ, переворачиваясь то на один бок, то на другой.

Наконец он затих, и она положила его на кровать. Мальчик тут же проснулся, почувствовав, что она снова оставит его одного в страшной темноте ночи, и вновь заплакал.

- Мама! Не уходи! Мама!

- Я никуда не уйду. Спи. Я с тобой.

- Мама, ляг со мной. Ну, ляг. Ну, мама, - умолял он сквозь слезы.

Она обняла его, утешая, как это умеют делать лишь одни любящие матери, и мальчик вскоре  заснул.

Прошло ещё сколько-то  времени.

Она осторожно встала с кровати, постояла немного, прислушиваясь к дыханию спящего, дошла до порога и только приоткрыла дверь, как мальчик снова проснулся и снова заплакал.

Она вернулась к сыну, но уже совершенно другая. Её будто бы подменили.

- Ты будешь спать или нет? - вопрошала угрожающе она, приближаясь. - Будешь спать или нет?..

Мальчик заплакал ещё громче, и тотчас же послышались удары-хлопки. Она била своего ребёнка, не отдавая себе отчёта в том, что делает. Малыш плакал и уже ни о чём не просил...

Какая мать сможет  без слёз смотреть на слёзы её собственного ребёнка? Она тоже не выдержала: бросилась к сыну и зарыдала.

- Прости меня, сын, - причитала она. - Прости меня, дуру. В первый и последний раз прости. Слышишь? Больше я тебя не оставлю. Никогда. Ни на минуту. Слышишь?..

Остаток  ночи она провела около спящего сына. Светало. Покачивался на волнах теплоход, поскрипывали канаты, и слышно было, как течёт в  неизвестность, подобно человеческой жизни, река.