Был у меня друг - Сергей. В детстве мы оба были смешно влюблены в одну девочку из нашего двора. Теперь уже не припомню, пожалуй, ни фамилии её, ни имени. Хотя, погодите-ка... Куприянова... Света, кажется, или Ирина. Точно: Куприянова Ирина. Одна из тысячи таких же Ирин - не лучше и не хуже других. Это теперь, а тогда... Тогда все наши с Сергеем разговоры были только о ней, но не а маленькой Ирине - о Ирине большой, о девушке-женщине с этим цветочным именем, напоминающим ирис.

Фантазируя, мы воевали на Третьей мировой и санитарка Ирина перевязывала наши раны. В последнем бою мы заслоняли её от пуль и умирали с улыбкою на лице, ведь она оставалась жить.

Подобно художнику мы рисовали её портрет. Мольбертом служило наше воображение, красками - наши слова, мыслью - наша наивная, настойчивая влюблённость. На воображаемом  холсте от случая к случаю менялись её черты: от формы лица до очертания губ, - и только глаза, большие, синие, с мраморно-белыми белками оставались неизменными. Пройдут годы, я случайно встречу Ирину на Казанском вокзале и удивлюсь не столько самой  встрече и превращению моей любови в приземистую дебелую женщину, сколько тому, что время никак не изменило её глаза: синева по-прежнему выплескивалась через край. Любопытно ещё одно: Сергей женился на девушке с точно такими же глазами.

Вы спрашиваете: почему не на Ирине? Она вышла замуж за какого-то случайного знакомого, когда мы с Сергеем служили в армии, и с тех пор живёт где-то в Сибири.

Мать Сергея Ульяна Афанасьевна слегла теперь, к чему её и вела застарелая болезнь, ноги отказывались ей служить. Она смирилась с несправедливой своей участью - мучительным отзвуком целины с её снежными и песчаными буранами, нестерпимой летней жарой и столь же невыносимыми зимними холодами. Снег иногда валил так, что поутру приходилось вылезать из окна вагончика и откапывать входную дверь - иначе было не открыть. За неимением колодца она растапливала на печи снег и в подогретой воде купала детей. Всех троих. Каждый вечер. Чтобы поскорее выросли. Некогда женственные её руки с некоторых пор искривлены навек, болят, не дают уснуть ни днём, ни ночью. Адская жизнь без покоя и сна после долгих лет работы без отдыха.

Болезнь отнимала силы. Ни лекарства не помогали, ни пост, ни молитвы.  Добрые люди посоветовали поклониться святым мощам Сергия Радонежского, попросить исцеления у него. Неблизкий путь для здорового человека, а для обезноженного и вовсе неодолимый. В Сергиев Посад поехал Сергей.

В Троице-Сергиевой лавре шла служба. Священник с кадилом в руке воздавал хвалу Господу, хор вторил ему. Православные люди со всей России, со всего света бесконечной чередой проходили перед ракою великого печальника и заступника земли русской - преподобного Сергия. Крестились, отвешивали поклоны, целовали крест. Возжигались свечи, оживали лики святых на иконах.

Как когда-то давно, ещё будучи мальчиком, Сергей стоял, заворожённый происходящим. Его неудержимо влекло в этот единый людской поток,  где и стар и мал как бы сам по себе и в то же время вместе со всеми, где глаза каждого светятся тихой радостью и любовью, где все равны и одинаково счастливы и куда человеку, не вхожему в храм, дорога закрыта. Сергей с завистью смотрел на прихожан и паломников и чувствовал присутствие Бога.

До дна души потрясённый увиденным и пережитым в те минуты соприкосновения с вечностью, позднее он, поэт по натуре, написал стихотворение, в котором есть и такие строки:

 

В Божьем храме стою. Предо мной поминальные свечи,

а вокруг образа, образа, образа, образа.

Озарилась душа, и расправились тяжкие плечи,

и таинственный свет различают слепые глаза.

 

Окрыленная мысль в поднебесье Вселенной уводит

невозвратно меня, и, с землёй ощущая родство,

я беззвучно кричу: «Я свободен, свободен, свободен!»

И Господь разделяет со мною моё торжество.

 

Не случайно там, в Троице-Сергиевой лавре, к Сергею подошла ещё не старая богомольная женщина в тёмном платке, с простым русским лицом и приветливыми глазами. Узнав, какая беда привела Сергея в святую обитель, она  поставила свечу, помолилась о здравии рабы божьей Ульяны перед ликом преподобного Сергия и напутствовала Сергея так: «Православная вера наша сила. Церковь наш приют и наше спасение. Имей Бога в душе и ищи дорогу к Богу. Имя твоё Сергей. Стало быть, Сергий Радонежский - твой небесный покровитель. Обращайся к нему, когда  тебе будет трудно: он поможет».

На прощанье она перекрестила Сергея, как это всегда делала его мать перед дальней дорогой. Далека дорога домой, а дорога к Богу стократ длиннее.

Из Сергиева Посада Сергей возвратился домой умиротворённым, что ли, успокоенным или - что, наверно, точнее -  просветлённым духовно. Вскоре матушке его Ульяне Афанасьевне полегчало, стала на улицу выходить, боли  и ломота у неё поутихли. Видимо, молитва той женщины помогла, услышал её преподобный Сергий.

Однако Ульяна Афанасьевна не перестала нуждаться в помощнице, и Сергей женился. Женился  так, как женятся обычно все, кто в браке видит спасительное средство от беспорядочной  жизни и затянувшегося одиночества.

Медовый месяц молодые провели в Крыму, сняв комнату в домике у самого моря. Это ли не мечта всех молодожёнов! Райская растительность, животворящее солнце и море, испокон веков манящее людей мятущихся и влюблённых и непременно делающее их хотя бы на мгновенье счастливыми. Сергей же вернулся оттуда не в настроении, с тревожной грустью в глазах и с неуверенностью в походке. Неведомый мне груз отяжелил тело, обеспокоил душу его. На мои расспросы Сергей вымученно улыбнулся и сказал: «Всё в порядке, брат. Ничего не случилось». В голосе же его угадывалось недосказанное: «Чего не случилось, могло бы случиться». Если уместны  тут известные слова поэта.

Что таилось за всем этим, я узнал много позже: месяцы и месяцы спустя. Сергей открыл мне свою тайну тогда лишь, когда она совсем измучила его, когда он отчаялся совладать с течением жизни, неукротимо несущейся не то в открытое море раздолья и воли, не то в штормящий океан погибели.

- Медовый месяц наш близился к концу, - рассказывал Сергей, не глядя на меня, точно разговаривая с самим собой.  - Наскучившее море вновь притягивало к себе с прежней силой. Я часами сидел на берегу, слушая шум прибоя, следя за полётом чаек над водой и провожая взглядом корабли. Купаясь в море, я уплывал подальше от берега, ложился на спину и, качаясь на волнах, смотрел в южное бездонное небо, пока однажды...

Уже начав говорить о сокровенном, Сергей осёкся вдруг, поддавшись сомнению: а стоит ли изливать душу? Пойму ли я его? Не перестану ли уважать? Он помолчал немного, собираясь с мыслями, отыскал в памяти ту лакмусовую бумажку, что позволит ему предугадать мою последующую реакцию на его исповедь, и спросил:

- Ты не помнишь рассказа  Куприна «Потерянное сердце»?

- Как же! Отлично помню, - ответил я.

Сергей глядел на меня вопрошающе - понимаю ли я, чего он хочет от меня услышать, - и я продолжил:

- Потерянное сердце - это странная, неизлечимая, безобидная на первый взгляд, но страшная по своей сути болезнь, постигающая внезапно летчиков, акробатов, всадников и лошадей, мотогонщиков и великих артистов. Потерять сердце - значит потерять божественную свободу действовать по своей воле. Такому человеку можно только посочувствовать, но ничем нельзя помочь. Хотя... как знать?

Последнюю фразу я произнёс умышленно, тем самым оставляя Сергею хоть какую-то надежду на освобождение от бремени потерянного сердца. Я догадался, что эта болезнь подчинила себе Сергея. Мне нужна была маленькая подсказка, и Сергей её дал. Неплохой пловец, заядлый рыболов и страстный любитель природы сделался домоседом. Это сразу же после той поездки к морю. Прошлым летом мне с большим трудом удалось уговорить его сплавиться на плоту по Симу - небольшой, но своенравной уральской реке. Во время сплава Сергей, против обыкновения, был молчалив, чересчур сосредоточен, по плоту двигался несколько принуждённо и раскрепощался только лишь на стоянках.

Однажды я застал  Сергея слушающим пение закатного соловья. Боясь спугнуть эту чуткую птаху, я затаился, но успел-таки хрустнуть сухой веткой, попавшей мне под ногу. Трель оборвалась, соловей улетел, а Сергей ещё долго стоял, не шевелясь, словно слушал недопетую соловьиную песню...

Сказав Сергею  всю известную мне правду о потерянном сердце, я опасался, что мои слова отпугнут, оттолкнут его, но ошибся: чего нельзя поведать жене или матери, можно доверить другу. Вот что он рассказал:

- Я радовался морю, пока не дёрнул меня чёрт переплыть залив. Перед женой ли покрасоваться захотелось: смотри, мол,  благоверная, за какого молодца замуж вышла; себе ли самому что-то доказать вздумал; бес ли надо мной покуражился - теперь уже всё едино.

Так вот доплыл я до средины залива, оглянулся на  берег, пытаясь разглядеть среди пляжных человечков свою жену, потом посмотрел на море, простирающееся за горизонт, необъятное, непостижимое, непреодолимое для пловца, и на беду вспомнился рассказ нашей квартирной хозяйки. О том, как затонул под Новороссийском теплоход «Нахимов». О том, как спасались его пассажиры, повергнутые в панику внезапным ночным столкновением  с сухогрузом: дрались из-за шлюпок, вырывали из рук друг у друга спасательные жилеты, не останавливаясь ни перед женщиной, ни перед ребёнком. Десятки людей, понадеявшихся на свои силы и  попытавшихся вплавь добраться до берега, тонули в чёрной, свинцовой воде, взывая о помощи... Спасшихся - единицы. Не успевшие выбраться на палубу так и лежат на дне моря, замурованные в стекло и железо теплохода, и с ужасом глядят из окон кают, будто  живые...

Страшное это зрелище встало перед моими глазами - мороз побежал по коже, и страх смерти от пассажиров «Нахимова»  тотчас передался мне, сковал мои руки и ноги и парализовал мою волю. Я стал тонуть. Тонул, как пустое ведро в колодце, накренившееся и черпающее воду одним краем. Веревка моей жизни, раскрутившаяся в считанные секунды или доли секунд, провисла беспомощно и безнадежно, а над моей головой высился голубой квадратик полуденного неба. Мой разум лихорадочно карабкался по скользкому срубу памяти, срывался вниз, опять цеплялся за округлые выступы брёвен, и как заноза в мозг мой всё глубже и глубже впивался вопрос: «За что?»

И ведь было за что: на моих глазах убили человека, а я не вступился. Не один год мучила меня совесть; я, как трус, успокаивал себя: «Он же поднялся, когда нападавшие ушли, стряхнул пыль с одежды и, не качаясь и не падая, скрылся в проулке. Я же не знал, что в том проулке он упадёт и уже никогда не поднимется...»

И взмолился я о пощаде и повинился перед ним, перед матерью и перед Богом и перед той женщиной, которая меня в Троице-Сергиевой лавре на путь истинный наставляла. В лоно церкви пообещал ступить, если выживу. И молился без слов, одними губами, и взывал к преподобному Сергию, покуда сам не свой не выплыл на мелководье. Отсиделся на берегу, в себя пришёл. Спастись-то спасся, сердце потерял навек. Жить как прежде с тех пор не могу, да и не вправе: должник я перед Сергием, перед церковью и перед Богом. Слово дал, а исполнить его не в силах. Сколько раз пробовал. Дойду до церковной ограды: что-то меня удерживает, не впускает туда; постою у ворот и ухожу восвояси. Раз было собрался с духом. Подхожу к церкви - на паперти  священник стоит: воздухом ли свежим дышит после заутрени, дожидается ли кого. Молодой совсем - моложе меня, наверное.

- Можно, - спрашиваю, - в церковь войти?

- Сперва сигарету затуши и руку из кармана вынь, - отвечает.

А я всегда, когда волнуюсь, руки в карманах прячу. И опять я ушёл ни с чем. И с того раза не осмеливаюсь подойти к храму близко. И ничего с собой поделать не могу. Выходит, не исполнил я своё обещание. Обманул  всех. И преподобного Сергия тоже.

Сергей замолчал. Видя, что ему необходимо побыть в одиночестве, я попрощался и вышел.

После этого печального разговора мы с ним почти не виделись. А в июле он утонул. На лодочной станции с лодки упал в реку мальчик. От его паденья лодки разошлись в разные стороны и тут же сошлись, лишив беднягу возможности вынырнуть на поверхность. И Сергей, случайно оказавшись рядом, бросился в воду. Течением реки его под понтонный причал отнесло, а воздуху - чтобы выплыть оттуда - не хватило. И человека не спас, и сам погиб.

Похоронили его как православного христианина. Отпевал тот самый батюшка, что Сергея у паперти остановил. Говорят, он часто приходит на могилу к Сергею.