ВАМ,

кто когда-то носил

или носит доныне

веник сломанных крыльев

в беспросветном уныньи;

кто высот не достиг,

не достиг неба славы,

кто упал, обессилев,

и разбился о скалы, -

посвящается эта

о поэте поэма.

 

ххх

Колеблясь меж работой и бездельем

живём, беспечные, сиюминутным лишь.

В голландках деревень, в каминах городищ

сжигаем дни, как лишние поленья,

 

как будто не дано нам умереть,

как будто вечны мы на этом свете,

пока воочию мы не увидим смерть,

не ужаснёмся от последствий смерти.

 

ххх

Пластинки в старом родовом комоде

соседят будто кровные враги.

Одна из них была когда-то в моде

и сумасшедше чиркала круги.

Потанцевали под неё на славу,

покуда новый шлягер не приспел.

Теперь она, забытая по праву,

пылится, оказавшись не у дел.

 

Другую отлучали от искусства -

с неё не топал марш, не хлопал туш.

Пластинка та вытряхивала чувства

из очерствевших от безверья душ.

Она тогда их гневно тормошила,

она и ныне будоражит их.

В тех песнях зов, в тех песнях сила.

В тех песнях плач, в тех песнях крик.

 

ххх

Безвременье царило повсеместно.

Спивались люди - уходили в сны,

с собой кончали, трезвы и пьяны,

по слабости как будто в знак протеста,

и рвались, и бежали из страны.

 

И он метался, раздражённый действом:

спектакль один и тот же всюду шёл,

в котором каждый зритель и актёр.

Он силился расстроить лицедейство,

сценарию идя наперекор.

 

Он так кричал, голосовые связки

надсаживая, в чёрный микрофон,

что крик его души и сердца стон

и ныне заставляют в дикой пляске

зашкаливать любой магнитофон.

 

Стенанья эти вдавлены в бумагу,

в гранит нетленных чёрно-белых книг,

в гранёный камень замурован крик.

Беснуется так в страшном саркофаге

зарытый в землю заживо старик.

 

Охрипший голос ломится наружу,

бьёт в стены, ударяет в потолок.

И чудится, что ринулся поток

горячих слов в заложенные уши,

и в горле ощущается комок.

 

В том голосе тоска, тревога,

предчувствие грядущих бед,

как бы всеведенье пророка,

которого отринул свет.

 

ххх

«Я не думаю, что Высоцкий был великим актером или великим поэтом...» Е.Евтушенко

 

Да, он не был великим. Не стал. Не сумел.

Он объять необъятное разом хотел,

он и знать не желал, что всему есть предел.

Слишком много играл он сцене и пел

для друзей, для знакомых своих и чужих,

будто вправду не мог обходиться без них.

 

Слишком громко Эзопом о правде кричал,

о которой «великий» поэт промолчал.

Слишком громкая слава, как ни у кого,

тяготила, кружила по жизни его.

То отказано в съёмках в кино после проб -

снова в дело вмешался ответственный сноб;

 

то на фирме «Мелодия» некий фискал

запись новой пластинки опротестовал;

то стихи, словно женщины, способы все

испытавшие честные в стольной Москве,

походив по домам, по рукам лишь затем,

чтобы выбиться в люди, вернулись ни с чем...

 

Слишком часто срывался под гнётом тщеты

дерзновений своих средь людской суеты.

Он в запой уходил - забытья он искал

и с надеждой глядел в стограммовый стакан.

Но недолго затмение длилось. Оно

громоздило сомненья одно на одно.

 

Слишком был одинок он, доступный врагу,

в окруженье своём - в безразмерном кругу.

Лжедрузья подбивали бежать за рубеж,

они Родину воспринимали как вещь.

Слишком поздно в любви он прикрытье нашёл

от вселенских кошмаров и личностных зол.

 

Слишком рано талант обнаружился в нём

и остался непонятым детским умом.

Его носом никто в полевые цветы

не совал, чтоб обдать кипятком красоты;

и никто головы в небо не задирал,

чтоб души его страстной усилить накал;

и никто к инвалиду за ручку не вёл,

чтобы воин поведал, как сделался квёл.

 

Ему в юности добрый маститый поэт 

не оставил в наследство по старости лет

тайну, равной которой для пишущих нет:

как словами и мыслью чеканить сюжет,

не привил чувства меры и чувства пути,

чтоб сумел невредимым сквозь время пройти.

 

Слишком поздно он понял, к несчастью, что в нём

умирает поэт, обожжённый огнём.

И никто из великих в нём не распознал

по призванью собрата, какого искал.

Да, он не был великим. Не стал. Не успел.

Лихоманка его неоконечных дел

завела за последнюю зримую грань -

на дорогу, простёртую в гибельный край.

 

ххх

Взгляните в глаза эти смутные,

глядящие с календаря.

Надменность застыла минутная

иль сдавленный страх бунтаря?

 

Отчаяние от бессилия?

Досада на мелкость свою?

Всего лишь решимость насилию

отпор дать в кулачном бою?

 

Иль это усталость смертельная

от невыносимой борьбы?

Погибели предощущение

и жажда уйти от судьбы?

 

Взгляните в глаза эти жуткие.

Немыслимо выдержать взгляд.

Так смотрит маньяк на натурщицу.

Так в небо слепые глядят.

 

Так смотрит глазами ужасными

мертвец до того, как ему

руками сухими, дрожащими

зашторят слепящую тьму.

 

ххх

Каково жить, когда смерь идёт по пятам,

словно волки по свежему следу,

слышать поступь её торопливую там,

где в помине акустики нету?

 

Там кричи, не кричи - не поможет никто,

не услышит: ни ветра, ни эха.

Ослепительно белое кружит плато

обессиленного человека.

 

Близость смерти страшит, поднимает с колен

человека и движет вслепую.

С каждым шагом всё ближе и ближе конец.

Тень вот-вот он увидит косую.

 

Каково умирать с жаждой жизни юнца,

с вековою усталостью старца?!

Каково умирать с беспокойством гонца

И с тоскою по счастью страдальца?!

 

ххх

Поэта нет. Но раздаётся голос,

взывающий к живущим на Земле.

Ещё сильны бездушие и подлость,

и руки падших тянутся к петле.

 

Ведь человек тем и слабее зверя,

что верой в справедливость наделён.

Он вживе умирает, разуверясь,

и к смерти сам приходит на поклон.

 

Склоняю голову пред вами, Маяковский,

Цветаева, Есенин и ещё:

пред теми, кто жизнь кончил, как Высоцкий,

непонятым шагнув в небытиё.

 

Будь проклят тот, кто вас толкнул к могиле!

Вы столько не успели из-за них!

Но голос ваш всегда пребудет в силе.

Жив навсегда ваш каждый, каждый стих.