Не может быть, но это было, было!

Созвездия распались и сошлись -

так, чтоб её фамильное светило

мою на время осенило жизнь.

С собой в раздрае ехал я с банкета.

Мне был знаком доподлинно маршрут,

но сумерки с игрою тьмы и света

иной мне кров явили и приют.

Я ехал к другу. У него высотка:

с балкона месяц трогаешь рукой,

особенно - когда в достатке водка,

а на душе погибельный покой.

 

А тут схожу - забытая картина:

мой край земли. Три дома и пустырь -

обрубленная вдаль и вширь

бесхозная песчаная равнина.

Здесь обрывается за домом горизонт -

там жизни нет.  И здесь - одни руины

моих надежд, изваянных из глины.

Последний эфемерный мой оплот.

 

Этаж четвертый. Два окна с балконом.

Их слепит солнце целый день -

чтоб зайчики скакали по иконам

трюмо и стенки, оживляя тень.

Всё для того - чтоб веселей ей было

в её стенах, что навевают грусть.

Виной тому фамильное светило

иль чей-то сглаз - никак не разберусь.

 

Я различил её, как слышат эхо:

сперва услышал, после увидал.

И тишина нам не была помехой,

когда я вдруг, запнувшись, замолчал.

Её не зная - я узнал её!

Совпал всё: и голос, и улыбка,

и нежное красивое лицо,

и взгляд, и мысль, что счастье - зыбко.

 

Она сама разрушила своё,

моё само рассыпалось от ветра.

Оно такое было то житьё -

огонь без дыма, дым без пепла.

А ей уж если дым, то чтоб столбом!

И если пламя, то до пепелища...

Стою влюблённым под её окном.

Входить иль нет в священное жилище?

Меня сюда и раньше приводил

то ль Бог, то ль дьявол в ангельском обличье,

но постучаться не хватило сил,

покой нарушить, оскорбить величье.

 

А он разросся, я смотрю, квартал:

Лос-Анджелес, Лас-Вегас - не иначе

какой-то замышляет здесь фискал -

в неоне всё и вывески в придачу.

«В другой раз не узнаю, не найду».

И ноги сами вывели к ступеням.

Минуя лифт, к любимой я иду -

припасть к её безжалостным коленям.

У ног её крутился не один,

вымаливая, проча, угрожая.

Но так и не нашёлся господин

для чувств без меры, для любви без края.

 

А вот и дверь. Кто выйдет на звонок:

она иль дочь? Иль, может, муж счастливый?

Всё будет мне «пользительный» урок

за мой визит случайный, торопливый.

То гимн иль реквием погубленной любви

разносится по дому, по квартире?

 «Кто б ни был ты, отринь, благослови,

яви её хоть в язвах, хоть в порфире!»

 

Разнялась дверь, исчезла как стена.

Иль это я не слышал и не видел?

Передо мною - милая. Она.

О нет, её я, вижу, не обидел

своим приходом в неурочный час -

как будто знала, кто придёт, откуда.

Фамильное светило нас

свело и это совершило чудо? -         

Как будто здесь я с нею был всегда

и просто отлучился на минутку.

Пребудь в веках, великая звезда!

В твою навек уверовал я шутку.

 

Святой порог переступил легко:

ни я, ни стены даже не качнулись.

Но был сейчас отсюда далеко -

в пуху июльских белых улиц.

Тогда и там всё это началось

и длилось без конца и продолженья.

И вот я здесь - её фантомный гость,

фантомный друг, стоп-кадр воображенья.

 

Она была красивей, чем всегда,

хоть на неё и так не наглядеться.

Я знаю, что такое красота,

и пьян всегда от этого соседства.

А тут мне было просто хорошо,

как с матерью, как с другом, как с женою.

Нет, не напрасно я сюда пришёл -

её ещё не видел я такою.

Она со мной была самой собой,

естественной в движениях и  слове.

Наверное, я ей принёс покой -

не нужно быть со мною наготове.

 

Летело время. Но какой тут счёт,

когда исчезло даже и пространство.

То ль час прошёл, то ли пронёсся год -

казалось вечным это постоянство.

Но что-то вдруг нарушилось в часах

или на небе, где её светило

фамильное за совесть или страх

неверным светом в души нам светило.

Она вдруг вспомнила где мы и что рассвет

уже крадётся, подбираясь к дому,

и вообще: она дала обет

принадлежать во все века другому.

 

Я этим был немало удивлён,

но не подал, как надлежало, вида.

И даже не спросил, откуда он,

какой и кто? К чему обида

в минуту расставания на день,

ведь вечером нас ожидала встреча!

И я исчез, как исчезает тень,

судьбе своей или её переча.

 

Тускнело солнце, затихал мой город.

Который час я по нему бродил?

Он, как и я, ещё, наверно, молод,

ему на всё ещё хватает сил -

на этот май в щелчках набухших почек,

на этот вечер поздний и сырой,

на счастье парочек, на зависть одиночек,

на смех идущих весело, гурьбой.

 

«Ждёт или нет? Звонить или не стоит?»

Унёсся к неизвестности гудок.

- Ну кто меня ещё там беспокоит?

Ему ли неответы невдомёк? -

роптала так, когда пищала трубка,

иль даже не взглянула на дисплей,

но отвечать сочла, наверно, глупым

иль длить не стала глупости моей.

Прервать гудок мне стоило усилий -

как будто лист последний оборвал.

И чтобы мир не стал совсем постылым,

иным решил я высветить финал.

 

Поехал к другу. У него высотка:

с балкона месяц трогаешь рукой,

особенно - когда в достатке водка,

а на душе погибельный покой.

Не лечит спирт, и серп всё ближе, ближе.

Но дом иной мне видится в дали.

Старее он и много-много ниже.

Сейчас там тени долгие легли -

на пустыре, от фонарей. В неоне

утоп, наверно, остальной квартал.

Свет теплится, должно быть, на балконе,

куда вчера влюблённым я взирал.

 

Там обрывается за домом горизонт.

Там жизни нет. На подступах - руины

моих надежд, изваянных из глины.

Последний эфемерный мой оплот.

Чернеет ночь, густея, как чернила.

От месяца всё холоднее мне.

А где-то в небе чувствую светило -

её, фамильное, в незримой вышине.