Андрею Батутову

 

«Уфа - аул. Откуда здесь театр? -

приезжий друг - к афише и орёт:

- Ура! «Жизель»! Скорее, гладиатор!

Не  то её убьют, она умрёт».

 

Схватил и тащит за руку. Вот касса.

«Два пропуска нам в  этот Колизей.

Мерси, мадам. Тьфу-тьфу на вас от сглаза!

Танцуйте танец взрослых лебедей».

 

Фойе и лестница. Тоннель  к партеру.

Оттуда - музыка:  по батарее болт.

«Альфред де  Шнитке! Узнаю манеру.

Соседи любят этот мой аккорд».

 

Дверной проём. Из оркестровой ямы

квартет Крылова лязгнул и замолк.

Притихли в креслах господа и дамы,

и друг мой запер рот свой на замок.

 

Из-под земли или с небес мужик,

как бы факир над змеями партера,

полуявился, полувозник

и бросил в публику аллегро.

 

И тотчас занавес раздался, как толпа

плебеев перед  властелином.

И вышел Ганс походкой па-де-па,

как будто сделан он из пластилина.

 

Балет, балет... изящество и стыд.

И декорации. Какая-то долина

спала вдали, и месяц - вечный  жид -

гляделся в зеркало из золота и дыма.

 

Порхнула тень, и новая Жизель

забилась бабочкой в своём потешном танце -

Дюймовочка, попавшая  в бордель

таких же точно эльфов и паяцев...

 

Скорей бы ночь! Скорей бы в тишину,

В пелёнки безмузычья, безголосья,

или туда, где тянутся к вину,

как к солнцу тянутся колосья,

 

рукою дамы, короли,

обманутые «крести», «пики»...

Куда вас ваши грёзы завели

тропою роз в  объятьях  повилики?!

 

Вас обманула детская мечта,

преподло заманила в склеп искусства, 

и мёртвая  в вас въелась  красота,

а вы с кишками сотканы из чувства.

 

Танцуй же, макаронинка, дитя!

О, как красиво грезилось о  сцене!

А ты  - хвалю - бравируешь шутя

пред публикой - перед гиеной.

 

А ну сорви аплодисментов куст

хотя бы этим  вот каскадом пируэтов.

Брависсимо! Я в  камнепаде чувств.

Аплодисментов, эй, аплодисментов!

 

Хлопок-другой  ладони о ладонь,

когда захлюпали две подсадные утки,  -

и это всё?!  За твой прыжок в огонь?!

За ремесло балетной проститутки?!

 

Да седока бы сбросил наземь конь -

сыграй он с ним подобье  этой шутки.

А тут - смотри-ка: публика - нельзя,

знай  шаркай ножкой,  кланяйся, скользя.

 

Вон граф Альберт -  и тот  повесил нос:

бог грации, он большего достоин -

на небесах он будто бы возрос,

небесный страж, небесный воин.

 

И  то сказать: откуда эта стать

И эта лёгкость в шаге и  полёте?

Ему, наверно, хочется летать,

а тут скачи лягушкой на болоте.

 

Несчастный граф. Несчастная Жизель.

А друг вскочил и машет на массовку:

-  Что нам дают?! «Жизель» или «Гузель»?!

 Вся азиатчина сбежалась на тусовку.

 

Чего  он ждал, пожаловав в Уфу?

Но друг есть друг, я друга  утешаю:

«Терпи, русак».  А он плюётся: «Тьфу!

Не дамся в плен Батыю и Мамаю».

 

Раскосых глаз и луноскулых лиц

и впрямь на  сцене как на сабантуе.

«Но сколько грации у этих кобылиц, -

язвит мой друг, - пускай танцуют всуе».

 

Встаёт и спешно покидает зал.

Оказия! Запутался в портьере.

Скорей в буфет - залить вином скандал.

Найдите страждущему двери!

 

Он оскорблён: прошёл  балетный класс,

но так и не поднялся на подмостки.

Наверно, давится сейчас

тирадой водки.

 

История!.. Мы не без дара все.

Оплачемте себя, коллеги.

Альберт погиб, Жизель во все красе -

полуцветы, полукалеки.

 

Финал. Факир удерживает змей.

Прощальные и плачущие звуки.

Ба!  Резонёр мой, право, лицедей:

кустище роз тащит с гримасой муки.

 

И трезв, как был, угрюм и будто зол.

Последний звук вознёсся, умер.

Редеет публика. Великий произвол.

И крики «браво!» тонут в шуме.

 

Актёры замерли. Поклон, поклон...

Букет с маёвки  уронили дети.

Партер в движеньи. Шаркает балкон.

Стал даме на ногу  своей какой-то денди.

 

А друг, мой  друг:  продрался к сцене он -

и куст летит к ногам,  и балерины

отвешивают длительный поклон,

и тотчас же - балеруны-мужчины.

А друг бежит, не оглянувшись,  вон,

пока не выпрямились спины.

 

1999 г.