Жанр: драма, мелодрама, трагедия

 

В пьесе использованы только действительные исторические и биографические факты, в том числе малоизвестные. Жизнь и трагическая судьба великой актрисы поражают до глубины души, никого не оставляя равнодушным.

 

 

Преддверие ада или рая. Комиссаржевская:

 

- Я родилась в артистической семье. Мой отец служил тенором в Мариинском театре, позднее выступал в Большом театре в Москве. Опере он учился в Италии и дебютировал в России в составе итальянской труппы. Русские профессора  были немало удивлены русским происхождением талантливого солиста, и вскоре он был приглашён в императорский оперный театр, где сразу же стал исполнять ведущие партии.

Я собственно родилась и выросла в окружении музыки. Дома папа разучивал вокальные партии, зачастую сам себе аккомпанировал.  Ему я обязана моим умением играть на рояле и гитаре.

Первое моё детское воспоминание - не мама, а папа. Точнее, даже не он сам, а его пение. Сколько тогда мне было лет - три или четыре - сказать с уверенностью нельзя, но я была буквально заворожена чарующими звуками не то голоса, не то аккомпанемента или того и другого вместе.

Должно быть, я хлопала глазёнками, постигая чудо, имя которому искусство.

Тогда я ещё не знала и не могла знать, что, вероятно, это и решит мою судьбу (пение отца). Но так впоследствии и оказалось. Театр стал моим спутником на всю жизнь.

Катар горла не позволил мне стать певицей. Но лучшие мои роли так или иначе связаны с пением, с музыкой.

Рассказала вам об отце, и почему-то вспомнила его в Италии уже немолодым, состарившимся. Последние годы он провёл там, где прошла его молодость. Что это было: ностальгия по прошлому, жажда уединения? Он жил в Сан-Ремо (в любимом месте русской аристократии) на самом побережье в арендованном домике. Жизнь скрашивал себе тем, что разводил цветы.  Весь двор буквально утопал в них. Тут он и умер: срезал розу, присел на скамеечку, чтобы полюбоваться цветком или вспоминая своё артистическое прошлое,  и так и застыл, с розой в руке.

Я желала себе такой же смерти, лёгкой, без боли - и умерла в муках, которые длились не один день. Чёрная оспа изъела мне язвами не только всё тело, но и лицо и руки. В таком виде нельзя показывать себя людям, не то что выходить на сцену. Должно быть, это счастье, что я не выжила, умерла.

Это случилась на гастролях в Ташкенте, куда меня с моей труппой занёс Бог или, что вероятнее, нужда. Последний сезон оказался настолько убыточным, что мы были вынуждены покрывать долги гастрольными поездками по дальним уголкам российской империи. За фруктами в Ташкенте ездили на базар, там и подкараулила меня страшная болезнь, распространяющаяся как эпидемия.

Я перепрыгиваю с одного на другое, потому что мне трудно вспоминать всё это. Вот и, вымолвив слово об отце, упустила я существенную деталь, если можно так говорить применительно к родному человеку. В мой последний приезд (а бывала я у него каждым летом), расставаясь со мной, он прижался ко мне щекой и сказал: «Береги себя, дочка. Ты единственное моё сокровище».

Или он сказал: счастье?

В любом случае, чем обязана я столь высокому слову, столь весомому назначению? Нас было три сестры. Почему я? Только потому, что достигла в актёрском ремесле пика мастерства? Потому что искусство для него было главным, а всё остальное лишь прилагалось к оному? Почему? Почему? Я думала об этом много и долго, но так и не нашла единственного ответа.

В тот раз я не только услышала слова, таимыми до поры и прорвавшиеся в момент расставания, но и почувствовала на своих щеках его слёзы. Отец плакал, прощаясь с дочерью. Неужели он знал, предчувствовал, что больше мы не увидимся, что это наша последняя встреча? Почему же я не почувствовала того же, что и он, и ответным словом не призналась ему в вечной и неослабевающей моей дочерней любви к нему? До сих пор не могу простить себе этой моей глухоты, чёрствости или спешки. Через день-другой начинались очередные гастроли, а у меня ещё не был отлажен репертуар, и многое другое не было по-настоящему готово.

Ах, если бы мне вернуть тот прощальный день! Я была бы умнее и проницательней - я бы почувствовала трагизм момента. Я отложила бы отъезд. Я бы обняла папу крепко-крепко, прижала к себе, как некогда он утешал меня, чтобы мне было легче пережить детскую обиду, нанесённую кем-то. Я бы возблагодарила его за всё - за любовь ко мне, за приверженность к искусству, переданную мне свято и трепетно, как передают великую тайну, и при этом как-то легко и буднично, словно это почтовая эстафета. Я наследовала ему, я переняла от него дар, и оставалась верна завету до конца моих дней.

- Папа, папочка! А был момент, когда я не любила тебя. Да что там - любить! - ненавидела даже.

Сначала я была глупой девочкой, потом настолько же глупым подростком. Это когда ты полюбил литовскую княжну Курцевич и, оставив нас, уехал, как думалось, к ней навсегда. Маме пришлось продать имение - наше единственное средство к существованию, и мы, все трое дочерей, в один миг стали бесприданницами.

Вот когда и как впервые я ощутила себя героиней Островского, Ларисой Огудаловой! Разве могла я потом сыграть её на сцене плохо, когда с таким трудом и не вдруг сорвала с себя её кожу?!

Первой попыткой моего спасения было для меня моё замужество. Граф Муравьёв был достаточно богат, чтобы вызволить сестёр из нужды. Но этого не случилось. Более того, я попала в руки неисправимого пьяницы, мота и тирана.

Ох уж и натерпелась я от него обид и унижений! Как сейчас вижу нацеленный им в меня заряженный мушкет. Шевелящийся ствол, тёмное отверстие дула. Он держал меня под прицелом, угрожая выстрелом, не имея на то ни основания, ни причины. То ли пьяно куражился, то ли... Я не умею объяснить столь нелепых и жестоких поступков. А то приставлял к груди кавказский кинжал, угрожая зарезать. Причиной подобных действий могла быть единственно ревность, но я не давала ему для неё ни малейшего повода.

О, лучше никому не знать этого леденящего холода, от которого шевелятся волосы на голове, обмирает сердце и готовы в один миг подкоситься ноги! Бог ли спасал меня, лермонтовский ли фатализм?

Однажды он даже выстрелил. Пуля коротко свистнула над головой. Я полуобморочно качнулась, и всё-таки не упала. Потому что он зло выметнулся за дверь, хлопнув ею так сильно, что зазвенело в ушах.

Это он упрекнул меня в бездетности. Я же причиной назвала его бесконечную тиранию, жизнь в постоянном страхе.

В ответ прозвучал выстрел.

Много, много я натерпелась от него. И мечтала избавиться от оков брака. Но избавление всё не приходило. И вдруг - спустя три года - пришло.

Надо было обрадоваться - а я не рада. Как так? - удивится здравый человек. А очень просто: причиной развода стала моя родная сестра Надя. Она была младше меня на четыре года и только вошла в девичью пору, когда у них это случилось. Он обучал её танцам, касался рук, спины, и однажды обжёгся об неё сам и обжёг её. Между ними вспыхнуло чувство.

Первое время пламя согревало и меня. Оно греет каждую молодую жену, потому что всё новое и незнакомое. Первый брак тайна, таящая наслаждение. Но уж очень коротко оно, счастье невесты. Редко, очень редко, став супругой, женщина продолжает оставаться счастливой. Разочарование постигает часто и многих.

Не стала исключением и я. Не стала Надя. Но надо было натерпеться  и ей, а для этого требовалось время. Мне же выбирать не приходилось, так как вскоре выяснилось, что Надя беременна. Не делать же неповинное дитя сиротой!

Я взяла вину на себя, ибо церковные браки строги и нерушимы. Во всяком случае, так предписывает церковь, а ещё точней консистория. Там-то мне и прояснили права виновной стороны, а точнее их отсутствие. Виновный не может вступать в повторный брак.

Подобным образом поступила моя мама, когда у отца должен был родиться сын Фёдор от княжны Курцевич, и им нужно было узаконить рождение ребёнка. Кстати сказать, мой сводный брат стал впоследствии режиссёром и пайщиком моего театра. Не один год мы делали одно общее дело.

Итак, я взяла вину на себя. Впрочем, это произошло не сразу. Сначала я повредилась умом от вероломства измены. Родная сестра, родной по церковному свидетельству муж - чем же я так насолила им?! Или чем так прогневила высшие силы, ни действиями, ни помыслами не причинившая и крупицы зла ни тому, ни другому, ни вообще кому бы то ни было. И вдруг такая картина!..

Я забыла сказать: Муравьёв был художник. Ему хорошо удавались охотничьи пейзажи. Он же стремился расширить амплуа, рисуя натюрморты, портреты. И вот какой этюд застала однажды я в его мастерской. Он стоял у мольберта, грунтуя холст. А под покрывалом на диване лежала нагая Надя и чересчур смело разговаривала с ним. Завидев меня, уличённая в вольности, она соскочила с дивана и побежала  к выходу. Покрывало выскользнуло из рук, и открылась полная, совершенная нагота.

Я была готова провалиться сквозь землю. Даже не через пол, а сквозь землю. Я, не она. Надя лишь соблюла субординацию своим бегством из комнаты, не желая втравливать меня в их отношения. Но ничего из этого не вышло. Правда открылась. И правда жестокая.

Будь проклят тот день, когда я зашла в мастерскую, чтобы позвать их к обеду! Лучше бы я не увидела и узнала ничего этого.

Осознание лишило меня рассудка. Я буквально помешалась. Я не могла не только пить и есть. Я не могла ориентироваться в пространстве, думать, говорить. Дышать. Жить. Мир в одночасье померк и даже потух. Жизнь перестала меня интересовать, как если бы среди ночи внезапно погас свет, и вся окружающая действительность погрузилась во мрак. Так же точно и я. Я перестала видеть и слышать. Я перестала ощущать мир и себя.

Впрочем, это наступило позднее. А прежде была попытка наложить на себя руки, точнее отравиться, приняв яд. Я нашла его в домашней аптечке, и там же нашли меня, не живую, не мёртвую, лежащую на полу без чувств и движений.

Вмешательство докторов вернуло меня к жизни.

А лучше бы я умерла. Я обожгла себе внутренности, пищевод. Они так и не зажили до конца. Все последующие годы у меня  случались страшные  приступы с резями в животе. Поездки на воды в Железноводск и Липецк облегчения почти не давали.

Зато на водах я познакомилась с блестящим морским офицером - Сергеем Зилотти. Бог или дьявол прислал его ко мне?

Я ненавидела мужчин. Они все напоминали мне Муравьёва. Но белый мундир озадачил меня. Цвет крыльев ангела задержал на себе взгляд, и я впервые за последние месяцы различила среди окружающих мужчину. Он солнечно улыбался. Красивый. Добрый. Главное - добрый. Мечта любой думающей и чувствующей женщины. И сердце моё потянулось к нему. Потянулось так сильно, что вызвало ответный порыв. Или это он увлёк мою душу, и сердце согрелось, оттаяло? В любом случае, через неделю-другую я ехала на правах невесты к нему в имение Знаменка в Тамбовской губернии.

Уже было объявлено о скорой женитьбе, как в консистории объявили, что я не имею права повторно вступать в брак. Неудобство перед роднёй, стыд перед собой - это всё, что испытала несостоявшаяся жена, незадавшаяся невеста.

Вот из какой чаши горько хлебнула я!

Брак расстроился. Но мы с Сергеем расстались друзьями, а его младшая сестра Маша стала на всю жизнь моей верной и ближайшей подругой. Видно, моя трагедия, мой позор  ранили её юное, ещё девичье в ту пору сердце и потому чувствующее острее обычного.

Маша, Маша, Мария! Радость, советчица, исповедальня  моя!

Сколько секретов доверила моя душа её сердцу!  Маша первая узнала, что мне отказано в повторном браке. Наивная, я полагала, разводясь с Муравьёвым, что справедливость в отношении меня восторжествует. Была слабая надежда и потом, когда Сергей пытался уговорить, умаслить консисторию. Но чуда, увы, не случилось. Я рыдала на плече у Машеньки, утратив надежду. Казалось, жизнь закончилась для меня. Потому что запрет означал, что я не только никогда не смогу выйти замуж, но и стать матерью.

Как жить, существовать на свете женщине, если ей отказано в материнстве? Т.е. она не вправе осуществить своё природное предназначение. Вот когда во мне зародилась героиня, подобная Гедде Габлер!

До поры я не помышляла о театре. На примере отца видела обратную сторону: зубрёжку ролей, волнение перед выходом на сцену, досаду на товарищей, не справившихся с задачей... Но случайный успех закачал чашу сомнения, и она наклонила весы в свою сторону.

В Липецке, где я была на водах, Сергей Зилотти, о котором я говорила выше, мой несостоявшийся жених, пригласил меня однажды в зал тамошнего Офицерского собрания. Был бал или концерт, теперь уж точно не вспомню. Сергей подал мне гитару и попросил спеть для присутствующих. Я исполнила итальянский романс из папиного репертуара. Произведение прозвучало так хорошо, что меня стали просить снова и снова. А по завершении моего нечаянного бенефиса наперебой зазвучали голоса:

- Вам надо на сцену!

- Вы должны посвятить себя искусству.

- Театр много потеряет без вас.

Подстроил мне Сергей эту реляцию или она произошла стихийно? Тем не менее, зерно было брошено и быстро дало всходы. Я чаще стала брать в руки гитару, музицировала на рояле, участвовала в концертах, любительских спектаклях. А одно происшествие чуть ли не вытолкнуло меня прямиком на профессиональную сцену.

К тому времени прошло года три, как я рассталась с Муравьёвым. И вдруг в нашем доме в Петербурге появляется моя сестра Надя. Да не одна, с ребёнком на руках. Бежала, не выдержав дефиниций графа. Он и зарезать её грозил, и держал под прицелом. Словом, все мои тернии, только несколькими годами позднее.

Находиться с нею под одной крышей мне было весьма непросто, и я отправилась на драматические курсы к папиному товарищу - артисту Давыдову - и пропадала там по целым дням и вечерам. Репетировали «Горящие письма» Гнедича, где мне доверили роль Зины. Спасибо автору и героине. Я полюбила их обоих, срослась с ними. Потом был Толстой и его Бетси в «Плодах просвещения». Это уже в Москве, куда я переехала, чтобы заниматься с папой в Обществе искусства и литературы, руководимом им и известным впоследствии теоретиком театра Константином Станиславским.

Ещё через год я наравне с опытными артистами была приглашена выступить в летнем театре в подмосковном Кускове. Там кто-то меня заметил и рекомендовал в Новочеркасск на ангажемент к Синельникову. У него была очень сильная труппа, и мне было не просто достойным образом войти в состав в качестве инженю и исполнительницы водевильных ролей с пением. Удача или терпение было на моей стороне, и вскоре местные газеты наперебой писали о моих артистических способностях, хвалили во мне актрису.

Месяца через три, помню, студенты поднесли мне лавровый серебряный венок, знак зрительского признания и поклонения.

 Что бы вы думали? Я возрадовалась?

Я притащилась в гримёрку с гремящим и шелестящим подарком, выронила его из рук, а то и бросила, и разрыдалась. Нет, я не оплакивала свою неудачу или срыв. Просто мне показалось, что я ещё недостойна подобного знака внимания. Я чувствовала себя воровкой или же лгуньей, обманувшей, обокравшей поверивших мне людей.

(Вспомнила - и у меня ощущение, что на глазах слёзы.)

Я плакала довольно долго, проклиная себя, жизнь, театр, пока кто-то не вошёл в грим-уборную. Кажется, актёр Киселевский, папин приятель. Не он ли рекомендовал меня Синельникову? Тогда у меня есть повод разрыдаться снова. Вошёл и, удивлённый моей реакцией, стал по-отечески меня увещевать. И мало-помалу я успокоилась.

Однако на бенефисе я отказалась играть выигрышную для себя роль Ларисы Огудаловой, предложенной мне Синельниковым. Посчитала себя неготовой. Боялась не справиться.

И ещё не могла забыть один случай. Однажды я подвела себя и партнёра по мизансцене. Он подавал мне реплику, как было предписано ролью:

- Покажите же фото.

При этих словах я должна была извлечь карточку, о которой шла речь. Я привычно запускаю руку в карман жакета и в ужасе холодею: портрета нет.

 Я не знала, как разрешить ситуацию. Спасибо, не растерялся партнёр.

- Можете не показывать. Я передумал, - сказал он и проследовал к следующему месту действия. Я шагнула за ним.

После спектакля Синельников устроил мне допрос:

- О чём вы думали, выходя на сцену? Как можно не взять реквизит, сопровождающий мизансцену!

Я виновато молчала, не смея сказать, что я и слова-то этого прежде не знала - реквизит. Зато с той поры усвоила его накрепко и в дальнейшем никогда не забывала. А та фотокарточка, оказывается,  лежала себе преспокойно в другом кармане.

Не видать бы мне до окончания сезона сколь-нибудь значимых  ролей,  да заболела на моё счастье одна из актрис драматического репертуара.

Я весомо и ярко подменила её, так как было где развернуться, и мне стали доверять более крупные роли. Вскоре я играла Лизу в пьесе Грибоедова «Горе от ума».

Никто не знает, где найдёт, где потеряет. Не знала и я - ни  в первый день представления труппе, ни потом, когда стала замечать обращённые ко мне мужские знаки внимания. Премьер труппы Рощин-Инсаров проявил к моей персоне настойчивый интерес. Потомственный дворянин, бывший гусар, бесцеремонный, как многие знаменитости, и даже больше того, он чуть ли не с первого дня начал охоту за мной, за очередной жертвой его мужского обаяния, если к мужчине применим этот эпитет.

Никто из актёров во всей России, ни в провинции, ни в столице, не умел играть так точно и сильно, как он, ни Чацкого в комедии Грибоедова, ни Кречинского в пьесе Сухово-Кобылина. Где было мне, начинающей актрисе, устоять перед ним, не дать слабины, не растеряться?

Что именно из перечисленного со мной было - сказать трудно, но оно приобрело крайне нежелательный для меня оборот и имело плохие последствия.

Однажды Инсаров сказался больным и через кого-то вызвал меня к себе в гостиничный номер. Я, не подозревая подвоха, поспешила к нему. Спасать. Лечить. Или просто утешить, отвлечь от меланхолии либо приступов подагры, которые у него случались по временам.

Однако меня ожидал неприятный сюрприз. Инсаров запер дверь  на ключ и не выпускал меня, склоняя к падению. Мне стоило труда выбраться оттуда живой и с незапятнанной честью.

Как это мне удалось? Скажу: я внезапно ударила его и тем ошеломила. Навру: мне пришлось прыгнуть из окна с риском повредить ноги. Могу также пересказать сплетню и пересуды: Комиссаржевская, знаете вы или нет... дала себя обидеть.

Ничуть не бывало! Я ушла целой и невредимой. А как я это сделала, пусть гадают те, кому интересны домыслы. С меня же довольно того, что на этом досадный роман завершился, практически не начавшись. Благо, вскоре истекал срок контракта, и в назначенный день я рассталась с труппой и, значит, с Инсаровым тоже.

Спустя время я несколько раз встречалась с ним на гастролях. Говорили мы, как ни в чём не бывало, но ни о чём. Видимо, моё письмо подействовало (на другой день после того происшествия я отправила ему отповедь), и он решил держаться от меня на почтительном расстоянии.

В послании я упрекнула его в том, что не он служит искусству, а наоборот, и что он всё больше отдаёт себя на откуп богеме.

Это могло плохо кончиться для него. Однако он не внял. И беда случилась. В январе 1899 года, когда он служил в Киеве у Соловцова, его приревновал к своей жене (актрисе Пасхаловой) художник Малов и выстрелил ему из револьвера из-за спины в шею, придя к нему в номер под благовидным предлогом.

Гусар не погиб на военной службе и вот -  надо же! - пал жертвой бытовой пустяковой ревности. Впрочем, многие предупреждали Инсарова, но он не желал слушать.

37-ми лет от роду покинул он грешный мир. Не дожив, как говорят в подобных случаях, не долюбив, не дострадав. Впрочем, что ему было в жизни дороже: театр, сцена или женщины - знает один Бог. В моём случае было то и другое, и я благодарна ему или судьбе за то, что он встретился на моём пути. Можно ли любить такого? Не знаю. Нужно ли? Тоже отмолчусь. Но не смогу не признаться со всей откровенностью, что он всколыхнул во мне что-то женское, прежде спавшее во мне, либо умершее и вдруг воскресшее.

Один мужчина убивает в нас наше женское начало, другой воскрешает его, даёт ему новую, премьерную, если можно так сказать, жизнь. Вот чем дорог для меня Инсаров! Я всегда помнила и не забывала  его. Я посвятила ему романс. Он был один из лучших у меня в репертуаре, потому что я не столько пела, сколько разговаривала с ним, с Инсаровым. Я пыталась понять, почему не достучалось до него моё сердце. Ни на бенефисе, его и моём, ни в спектакле, где мы играли дуэт. Ни на репетиции с вольным отступлением от роли. Романсом я сказала  всё, что могла сказать. И сказала понятно, доступно, излив душу, обнажив сердце. Вот как я пела этот романс.

Поёт (можно давать в записи как наплыв  воспоминания). Слова такие:

 

Он говорил мне: будь ты моею,

и стану жить я, страстью сгорая.

Прелесть улыбки, нега во взоре

мне обещали радости рая.

 

Бедному сердцу так говорил он,

бедному сердцу так говорил он.

Но не любил он,

нет, не любил он

нет, не любил он

меня.

 

Он говорил мне: яркой звездою

мрачную душу ты озарила.

Ты мне надежду в сердце вселила,

сны наполняя яркой мечтою.

 

То улыбался, то слёзы лил он,

то улыбался, то слёзы лил он.

Но не любил он,

нет, не любил он

нет, не любил он

меня.

 

Гитарный проигрыш.

 

Он обещал мне, бедному сердцу

грезы и страсти, счастье восторга.

Нежно он клялся жизнь усладить мне

вечной любовью, вечным блаженством.

 

То улыбался, то слёзы лил он.

то улыбался, то слёзы лил он.

Но не любил он,

нет, не любил он

нет, не любил он

меня.

 

Разве я не сказала своим пением, что готова была полюбить и почти полюбила его? Почему же он не понял меня, не протянул руку, не пошёл навстречу? Почему, почему, почему? Этот вопрос так и остаётся открытым для меня и не даёт мне покоя.

- Инсаров, Инсаров! Глупая и милая голова, хулиганские и сильные руки, очаровательные и одновременно надменные глаза. Что же наделал ты? Зачем? Для чего?

Среди прочего я не исключу, что он спровоцировал свою гибель нарочно. Лучше сгореть в вышине, ослепительно, ярко, чем погаснуть у самой земли вялой вспышкой. Я понимаю его. Я очень его понимаю!

Я рассказала про него не чтобы оправдаться или оправдать, а чтобы лучше понять прошедшее.  В тот год мне было 29 лет, много для женщины, а для актрисы тем более. Однако жизнь не оставила мне выбора. Я решила принадлежать театру окончательно и бесповоротно, навечно, навсегда.

У меня были на то основания. Во-первых, я имела к театру призвание. Во-вторых,  сказать или нет - у меня появилось дело, которое давало мне полное забвение всего и вся, кроме него, театра. Мне так было легче жить, быть, существовать. Жизнь исполнилась смысла. Моей жизнью стал театр.

Второй свой сезон я отработала в родном для меня городе Вильно. Там в своё время я окончила институт благородный девиц. И вот теперь здесь же я играла на сцене в антрепризе Незлобина. Ему я обязана превосходными ролями: Рози в «Бое бабочек» Зудермана, Лариса в «Бесприданнице» Островского, Луиза в «Коварстве и любви» Шиллера... Я охотно осталась тут на следующий сезон.

Громадный успех ожидал меня в «Бое бабочек». Первые удары жизни застают мою героиню врасплох. Она, сделав шаг навстречу жизни, останавливается, ошеломлённая, руки беспомощно опущены, глаза полны ужаса, непонимания. Замирая от страха, Рози начинает робко жаловаться на то, как сильно бьётся и болит её сердце.

В этом месте весь зал внимал мне. Зрители ловили каждое моё слово, каждый взгляд, жест.

Моя Рози стояла, слегка наклонившись вперёд, молитвенно прижимая руки к груди. И говорила, то ли жалуясь, то ли заклиная. Искренним и трогательным был этот её порыв к нравственной чистоте, протест против цинизма и пошлости жизни вокруг.

Жизнь не останавливается нигде, в том числе на сцене. В антрепризе Незлобина я встретила артиста примерно одних со мной лет Казимира Бравича, с которым мы легко и сразу подружилась, как оказалось, на всю жизнь. Он был мне почти как брат, помогал всегда и во всём. Вплоть до поисков квартиры для меня и моей мамы с младшей сестрой Ольгой после нашего переезда в Петербург. Я была глупа, слепа. И не вдруг поняла, что Бравич влюблён в меня. Только этим, влюблённостью, можно объяснить его приверженность мне, его жертвенные поступки. Так, он против собственной воли вслед за мной переехал из Вильно в холодный и сумрачный Петербург и, чтобы быть рядом со мной и не имея для этого другой возможности, поступил в театр Литературно-художественного общества, т.е. в Малый театр Суворина. Многие не жаловали известного всей России издателя за его монархизм, реакционные взгляды. Человек же он был не плохой, и никто иной, а Суворин помог опериться молодому Чехову, который жил года два у него дома на правах члена семьи.

Но я отвлеклась. На моей душе грех - Казимир Бравич, а именно моё равнодушие к нему. Я никогда не знала, что женщина может быть такой невнимательной, глупой, бесчувственной. Иначе я заметила бы Бравича раньше, в Вильно, или хотя бы поздней, по переезде в Петербург. Глаза на него у меня открылись лишь тогда, когда он вместе со мной стал пайщиком моего театра, и окончательно - когда он наконец женился, устав ждать от меня внимания и утратив последнюю надежду.

- Прости меня, Бравич. Сердце женщины слепо. Оно не видит, если не чувствует.

В первое время там, в Вильно, его заслонила другая, более крупная и более весомая фигура - в прямом и переносном смысле. Я имею в виду Сергея Спиридоновича Татищева, историка, дипломата, очень влиятельного человека, приближенного к царскому двору. Это он устроил мне первый показ в императорском театре, способствовал моему поступлению туда в штат.

Многим я обязана ему, неблагодарная, где-то даже несносная. Он звал меня в жёны, но я не захотела разрушать его семью, причинив горе жене и дочери, в то время уже девице. Слишком жив был во мне уход моего отца к княжне Курцевич. Он давал ей уроки пения, забыла я рассказать, и меж ними возникла взаимная приязнь, переросшая в более сильное чувство.

Нечто подобное, надо полагать, пережил мой отец с моей мамой в пору её ученичества у него. Дочь командира Преображенского полка, личной гвардии императора, она убежала со своим преподавателем под венец, не убоявшись отца и разрушив своим поступком его карьеру. Полковнику Шульгину ничего не оставалось, как подать рапорт об отставке и удалится в деревню, отрёкшись от дочери.

История повторяется, как известно дважды: сначала как трагедия, потом как фарс. Именно так и произошло с моим папой. С мамой они народили троих дочерей и оставались друзьями даже после разрыва. С княжной Курцевич был прижит единственный ребенок, а потом дороги их разошлись окончательно и бесповоротно.

Помня обе эти истории, я не пожелала воспользоваться протекцией Татищева перед консисторией. Ему бы, возможно, удалось снять запрет на моё повторное замужество. Не пожелала я и другого - сделаться его содержанкой, поехав с ним заграницу за его счёт. Вместо этого я попросила у него денег взаймы, чтобы единолично побывать в театрах Европы, где я, вероятно, могла бы  что-то почерпнуть для себя у тамошней школы актёров. Однако этот вариант не устроил его, и наши отношения вскоре сошли на нет, так и не достигнув естественного в подобных случаях апогея.

Татищев был старше меня на восемнадцать лет, но разница не бросалась в глаза: мой почитатель был моложав и весьма не дурён собой. С ним приятно было находиться в обществе и театре. Большего я не могла позволить себе с ним. Этого, если сказать по правде, оказалась мало не столько ему, сколько мне - вот почему в действительности мы расстались.

Я много говорю о мужчинах, потому что я женщина. Так заложено природой, и никуда от этой счастливой зависимости не уйти.

Впрочем, в жизни мне везло и на женщин. Маша Зилотти была не единственной моей верной подругой. Я уже говорила о ней. А вот как появилась в моей жизни Ядвига, как началась наша с ней дружба.

Это было в Вильно. Ядвига, простая литовская девушка 18 лет, пришла посмотреть наш спектакль у Незлобина, увидела меня, кажется, в роли Рози в «Бое бабочек» и не смогла уйти, не познакомившись со мной, не переговорив.

- Ви такая кароший артистка, - говорила она, коверкая слова, так как плохо знала русский язык, - что я плакаю, видя ваша игра.

Она проводила меня до грим-уборной, потом до дома и вскоре стала жить у нас в квартире и помогать мне во всех домашних делах. Позднее переместилась и в театр. Встречала меня за кулисой после каждой моей сцены, приготовив мне глоток холодного кофе, всегда так бодрящего меня. Она знала все мои выходы во всех пьесах и ни единого раза не ошиблась с местом встречи.

Я доверяла ей сердечные тайны. Она была проницательней меня, наблюдательнее. Про Бравича говорила мне:

- Твой друг есть артист, - тогда мы с ней изъяснялись уже на ты. - Но он мужчина. Надо это понимат.

Из-за нечёткости произнесённого, сказанного, или ещё почему я не придала значения этим её словам. А жаль. Возможно, Бравич был бы возблагодарён мною как-нибудь раньше.

Третья женщина, оставившая особый след в моей жизни, это актриса Савина - королева Александринского театра, непревзойдённая звезда драматической сцены. Впрочем, она уступила мне пальму первенства, передав её вместе с ролью Нины Заречной, которую изначально должна была играть сама. Потом, уже не скрываясь, советовала знакомым, хотя всегда не любила конкуренток:

- Сходите посмотреть. Её игра чудо.

Когда же у меня обострилась моя болезнь и я три месяца не выходила из дому, лёжа в постели, Савина навестила меня и мы окончательно подружились. К тому времени мне уже стало немного обидно за неё, потому что в кассе, покупая билет, теперь спрашивали: играет ли Комиссаржевская? Хотя раньше называлось другое имя - Савина.

На бенефисе Варламова, не будучи заглавной исполнительницей, я подняла весь зал. Аплодировал даже бельэтаж, забыв о главном герое вечера и пьесе «Борцы». Тогда я со всей очевидностью поняла, сколь велика сила искусства. Им можно увлекать на борьбу, утешать, ранить, повелевать душами и сердцами, просвещать, вдохновлять, вести за собой в огонь и воду, на баррикады и в пекло к самому дьяволу.

Однако я знала не только триумф, но и падения. Мне не удалась Дездемона в дуэте с Сальвини. Знаменитый итальянский трагик неподражаемо исполнил Отелло. Он был превосходен, великолепен. На таком фоне моё выступление можно было единственно расценить как провал. Впрочем, из этого я сделала полезный для себя и правильный вывод: я не трагическая, а драматическая актриса.  И не надо плакать по подобному поводу. Просто у меня другое, но тоже достойное амплуа.

В императорском театре львиная доля пьес ставилась на меня. Я играла шесть раз в неделю. Переутомление было столь велико, что организм однажды не выдержал, и я упала в обморок. Благо, это случилось не на сцене, а дома. И я вынуждена была пропустить генеральную репетицию и отложить премьеру.

Причина здесь ещё и в том, что я никогда не играла в пол-силы, но выкладывалась полностью, без остатка. Ибо моим принципом было: театр храм, и служит ему нужно истово, с полной отдачей. В противном случае незачем выходить на сцену.

Умела я и танцевать. Надолго запомнилась зрителям моя тарантелла в пьесе Ибсена «Кукольный дом», где я играла Нору. В почтовом ящике лежало разоблачительное письмо, и Нора останавливает мужа тарантеллой. Это был говорящий танец. Танец-заклинание. Танец-протест.

Не могу не сказать хотя бы коротко о маме и младшей сестре Оле. Они не раз оказывались при мне в положении сиделки, так как моя болезнь по временам обострялась с новой силой (вспомнила - и будто снова что-то кольнуло),  я уже не говорю о периоде моего помешательства, когда мама ни на шаг не отходила от меня. Первое, что я сделала, когда стала хорошо зарабатывать, - взяла на себя их содержание. Они ни в чём не нуждались у меня.  Всегда помнила о них и посылала им деньги даже из-за границы, уезжая туда на отдых или же на гастроли.

Театр - особая и зачастую грязная среда. Здесь не обходится без сплетен и склок. Отчасти это и подтолкнуло меня к уходу из Александринки, к созданию собственной труппы. В то время был у меня друг или поклонник (не знаю, что точнее) Евтихий Павлович Карпов, режиссер Александринского театра, в котором я прослужила рядом с ним пять полных лет. С его помощью я рассчитывала создать сильный и разнообразный репертуар и непременно дружескую атмосферу в новом театре. Нам это удалось.

Но прежде пришлось помотаться с гастролями по стране для сбора средств на столь масштабное предприятие.

У меня был уже обкатанный репертуар, и гастроли с группой товарищей во главе с Бравичем не составили мне большого труда. Театр в Питере был открыт, мечта моя осуществилась, я праздновала победу. Наши расчёты оправдались. В труппе может быть согласие, лад. Зритель может быть доволен репертуаром, артистами! Т.е. нам удалось доказать то и другое.

Простите, рассказывая в хронологическом порядке, я пропустила важное событие. На одном из вечеров у Варламова  хозяин дома заставил меня танцевать с молодым артистом Николаем Ходотовым, поставив с ним в пару. В этом не было ничего особого, и танец не запомнился бы совершенно, если бы не одно последующее обстоятельство. Однажды на гастролях... мы с Ходотовым оказались в одном дуэте. Его глаза горели любовным огнём. Он говорил мне о страсти, как если бы это было на самом деле, а не в пьесе. Подозрение не обмануло меня. Ходотов воспылал ко мне любовью.

Я говорю воспылал, потому что так оно и было. Меж нами насчитывалось 14 лет разницы. Ему 22, мне 36. Бывают пары и с большим разрывом. Но я не придала Ходотову значения, равно как и его увлечению мною. Однако не тут-то было! Он стал возникать на пути у меня снова и снова. И однажды просто сразил меня. Я попросила его рассказать о себе, кто он таков, из какой семьи и прочее. В ответ он прочитал широко известные в то время и даже модные стихи Гейне, где есть и такие строки:

- Я из рода бедных Азров.

Полюбив, мы умираем.

Прочитал так, что мне пришлось призадуматься. И внимательно посмотреть ему в лицо.

Лицо выражало то, что было произнесло только что. Как я могла не поверить! Во мне что-то шевельнулось, и я стала обращать внимание на Ходотова. Дальше - больше.

Вскоре он стал очень нужен мне, а я ему.

Теперь-то я понимаю, что случилось со мной. Я была лишена материнства, а Ходотов почти годился мне в сыновья. Мне захотелось окружить его материнской заботой, и я это сделала. Пять или шесть лет я растила из него артиста, растила в нём человека. И он поддавался мне. По крайней мере, первое время, первые несколько лет.

Потом что-то произошло, и он стал отдаляться от меня. Когда вода утекает меж пальцев, мы разводим руками. И снова пытаемся наполнить ладони. Так было и со мной по отношению к Ходотову. Я писала ему письма, посылала записки, удерживая от богемы и приучая к титаническому труду актёра. Он же не слишком прислушивался ко мне. У меня опускались руки. Но снова внушала я себе надежду, и моя борьба продолжалась.

Особенно трудными были для меня мои отъезды. Стоило мне уехать, как лишившись опеки, он вновь принимался за старое, забывая меня и своё призвание. Ему вообще нравился лёгкий успех. Он достигал его мелодекламацией.  За это его любили студенты, и он довольствовался малым, а мог бы достигнуть гораздо большего.

Нравоучения-то и разрушили наш союз, нашу дружбу, наше единство. Впрочем, было ли оно и почему распалось, если все-таки было? Ответа я не нахожу. Но сейчас, вспомнив, должна признать другое: к уходу из Александринки меня подтолкнул Ходотов, точнее мой разрыв с ним. Я не могла почти ежедневно видеть творение, к которому и я приложила свой труд, а оно принадлежало не мне и не признавало моего участие в нём. Что было делать? И я удалилась, оторвала, вырвала с корнем - не знаю, что точнее.

Тогда же я попросила его вернуть все мои письма к нему либо уничтожить их. Он пообещал. И, кажется, сдержал слово. Почему кажется? Добрые люди - нашлись и такие - убеждали меня, что это неправда. Кто-то сказал, что он снял копию с каждого письма и только потом уничтожил переписку. Правда это или нет, я так и не смогла узнать от него самого. Подозрения мои усилило то, что я однажды нашла у него одну подобную копию. Он же, уличённый в подлоге или вранье, сказал, что это единственное письмо, оно ему слишком дорого, поэтому он осмелился нарушить запрет.

После такого признания я отступилась от него. И напрасно. Позднее он стал выступать в качестве драматурга. В его пьесе «Госпожа пошлость» я узнала свои слова из моего послания к нему. Не мог же он помнить его дословно? Вот и я полагаю, что нет.

Не сослужили бы мне злую службу мои же письма, если сохранились они! Я была в них подчас откровенна сверх меры, а временами даже немного привирала, чтобы потрафить молодому самолюбию всё с той же целью - привязать к себе крепче, удержать возле себя творение моё.

Не получилось. Не вышло. И не надо бы мне об этом сожалеть. Я понимала и старалась этого не делать. Видит Бог, я прилагала все силы, но увы мне, увы. Больно ранил меня Ходотов.

Хотя... на что я рассчитывала? К человеку возвращается и хорошее, и плохое. Вернулось оно и ко мне. Мое невнимание к Бравичу, прохлада к Татищеву, равнодушие к Карпову.

Вот ещё один грех на моей душе - Карпов, режиссер милостью божьей. Я использовала его талант, его труд, ничего не давая взамен, кроме дружбы. Мы были друзьями, а он хотел большего. Карпов, Карпов, подвижник и филантроп!  Сколько пьес поставил он мне на императорской сцене и после в моём театре! Вся слава как постановщику должна принадлежать ему (и немного брату Фёдору Комиссаржевскому). Режиссировали порой и другие, в основном молодёжь, но это всё были разовые спектакли, разовые постановки.  Другое дело - Карпов.

Карпов ужасно ревновал Ходотова ко мне. Я это видела. И тем не менее он, по моей просьбе, соглашался репетировать с Ходотовым. Так велико было моё влияние на Карпова. Настолько сильно симпатизировал он мне.

- Карпов, я мучила тебя. Бедный Карпов!

Карпову очень подходило его имя - Евтихий. Он был именно такой - тихий, и голосом, и поведением - всем. Как монах в келье.  Он никогда не сердился, его невозможно было увидеть проявляющим недовольство. Меж тем было время, когда он находился под полицейским надзором как политически не благонадёжный гражданин. Став главным режиссёром, он возобновил в Александринском театре постановки классического репертуара. Именно он первым поставил непревзойдённый чеховский шедевр - пьесу «Чайка».

О, я должна хоть немного рассказать о премьере, о причинах, почему она провалилась. Плох был не автор, не актёры, не пьеса. Плоха была публика, и неудачен выбор даты показа. На один день была назначена «Чайка» и следом за ней бенефис актрисы Левкеевой. Вот зал и заполнили её поклонники, любители неприхотливых комедий с её участием. Они и «Чайку» восприняли как нечто весёлое, подобное водевилю, и стали смеяться не к месту чуть ли не с первой сцены. Это сбило с толку актёров, и прекрасно задуманная постановка пошла прахом.

Я играла Чайку, т.е. Нину Заречную, и мне было больнее, чем другим. Невыносимо страдал Антон Павлович. Уж кто-кто, а он точно не заслуживал такого позора, провала. Тем не менее «Чайку» я полюбила на всю жизнь. Я проплакала всю ночь, читая её впервые за день или два до начала репетиций, когда от роли отказалась Савина. Судьба Нины очень напоминала мою своими несчастьями: поруганная любовь, несчастная влюблённость, разочарование и много чего ещё, о чём я предпочту умолчать, так как это и без того очевидно. Чехов был очень доволен моею игрою. Говорил, что именно такой он и представлял Нину Заречную. А я разве не это же говорю: Заречная - я.

Впрочем, совпасть полностью с героиней - это невозможно и чревато помехой в актёрской игре. Легче играть чужое, незнакомое - больше интереса, поиска и находок. Хотя... одно другому не мешает. Я благодарна судьбе за «Чайку» и добрый десяток других ролей, сделавших меня одной из крупнейших актрис моего времени - и не только моего. И самая большая здесь заслуга - Евтихия Карпова.

Заговорила о режиссерах, и вспомнила ещё одного - Мейерхольда. На него я сделала ставку во втором сезоне моего театра на Офицерской. Он-то и погубил его и всё наше дело. Как так? Очень просто. Своим мёртвым методом. Он превратил всех нас, артистов, в кукол. Он не давал нам жить ролью и в роли. Он делал нас манекенами, мёртвыми чревовещателями мёртвых, пустых словес. Спектакли не давали прибыли, показы стали убыточными, как и сам театр. Сезон мы закончили в больших минусах, с огромными непреодолимыми долгами.

 «Я заплатил бы 40 000 за то, чтобы это не показывали публике», - вздыхал Станиславский. Настолько всё было плохо.

Как жаль, что я поняла это слишком поздно!

Нужно было спасать театр. Вот я с товарищами и отправились в те гастроли, которые стали для меня последними в моей жизни.

Хотя не совсем так. Прежде была поездка в Америку. С той же целью - заработать, избавиться от долгов.

Поездка была не совсем удачная, если не сказать хуже. В стране шла предвыборная кампания - не самое лучшее время для театра и приглашённых артистов. Залы были неполные, это не могло дать больших сборов. Тем более что аренда обходилась нам далеко не дёшево и даже наоборот: импресарио обжулил нас. Мы едва покрывали расходы. Слабым утешением для меня было и то, что Комиссаржевскую американские газеты назвали одной из величайших актрис мира. Мы вернулись в Россию, пробыв на гастролях около полутора месяцев и по большому счёту не заработав  ничего.

Потом были успешные во всех отношениях гастроли в Москве, открытие последнего сезона в Петербурге, поездка в Сибирь и на Дальний Восток и затем последние роковые гастроли в западной и южной частях России, погибельный для меня город Ташкент, эта Мекка для мусульман и хлопковый путь. Здесь окончила свои последние дни Вера Фёдоровна Комиссаржевская.

Последним спектаклем стал для меня «Бой бабочек», в котором я играла свою любимую Рози. Этой же ролью начиналась моя карьера в Александринском театре. Жизнь циклична. Совершив круг, я опять вернулась к той отметке, с которой начинала.

Там же, в Ташкенте, случайно произошла последняя для меня счастливая, судьбоносная встреча. О моём приезде прослышал друг детства Андрей Фрей, он написал мне, и мы встретились. По иронии судьбы он был первым моим партнёром на театральной сцене. В детстве я с сёстрами играла в театр, мужские роли исполнял он, соседский мальчик Андрей Фрей.

И вот теперь мы встретились, известная артистка и её давний знакомый.

Нам было о чём поговорить. А потом я заразилась на ташкентском базаре оспой, и его дом стал для меня последним пристанищем. Андрей сам предложил мне укрыться у него  от лишних глаз, перебравшись к нему из гостиницы. Я была безмерно благодарна Андрею. Чёрная оспа надела на меня свою ужасную паранджу без надежды на избавление от неё. Пять дней угасала я от непосильных мучений. Возле меня дежурили по очереди артисты моей труппы, и часто заходил Фрей.

- Милый друг детства!  Я омрачила твой дом своей болезнью, а ты осветил мои последние дни своим присутствием и памятью о былом, о нашем наивном, светлом и чистом детстве. Разве могла я знать в те далёкие и неразумные годы, что театр станет делом всей моей жизни, и что под самый её конец мы встретимся вновь при этих странных и роковых в силу их чрезвычайности обстоятельствах. Андрей, я благодарна тебе за всё. Я буду помнить тебя и там, как и всех, кто встретился на моём пути и оставил след в моей душе.

Перед самым концом, накануне кончины, я видела во сне Чехова. Это добрый знак. Должно быть, я встречу его, как и всех остальных, кто ушёл раньше меня. Жизнь оказалась недолгой - всего-навсего 45 лет, но она была насыщенной, деятельной и полезной. Я пыталась служить людям и родной России силой искусства. Мне это в общем-то удавалось. Я честна перед собой и перед всеми. Помните обо мне. Я хочу, чтобы вы меня помнили.

 

Уходит вглубь сцены и исчезает в дымке или тумане.

Музыка. Занавес.