Жанр: биография, драма, мелодрама

 

Произведение собой представляет историческую реконструкцию событий. Любителей инсинуаций и подлогов ждёт разочарование: клевета на великого композитора (и его брата) не имеет под собой ровно никакого основания. 

Пётр Ильич в своей жизни любил нескольких женщин, и они отвечали ему взаимностью. Вся его музыка - это гимн любви между мужчиной и женщиной и ода природе и жизни. Браво, маэстро!

 

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

 

Пётр Чайковский, всемирно известный композитор;

Герман Ларош, его друг и товарищ, крупный музыкальный критик;

Николай Рубинштейн, его же друг и начальник, директор Московской консерватории, виртуозный пианист;

Модест Чайковский, его брат, драматург и либреттист;

Анатолий Чайковский, его брат, юрист;

Александра Давыдова (в девичестве Чайковская), его сестра;

Антонина Милюкова, его жена, консерваторка;

Дезире Арто, его не состоявшаяся жена, певица;

Вера Давыдова, его первая любовь, сестра зятя, придворная дама;

Надежда фон Мекк, его многолетняя поклонница, меценат, баронесса, умнейшая женщина своего времени;

Генрих Пахульский, её секретарь, музыкант;

Юлия фон Мекк, её дочь;

Милочка, её же младшая дочь;

Иван Васильев, её слуга и посыльный;

Мужчина без имени, сожитель Милюковой, отец её детей;

Две девицы без имени, случайная и неслучайная знакомые Чайковского;

жена Лароша.

 

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

 

Москва. Комната в квартире, где живёт Чайковский. Входит он сам. В руке толстая тетрадь. Садится за стол. Взяв перо и чернильницу, пишет. Текст озвучивает, как если бы диктовал себе это, и нам, зрителям, понятно, что именно выводит рука.

 

«Дневник П.И. Чайковского. Том начат 26 апреля 1877 года.

 Вчера мне исполнилось 37 лет. Как водится, подвёл итоги.

Десять лет назад я закончил своё музыкальное образование в Петербурге и поступил преподавателем теории музыки и гармонии в Московскую консерваторию. Как быстро пролетело целое десятилетие! Я стал много старше, опытнее, умнее. Но меня по-прежнему бранит критика. Она не приняла ни мой балет «Лебединое озеро», ни оперы «Воевода», «Ундина», ни фортепианный цикл «Времена года», ни три симфонии. Меж тем я иду в ногу со временем, равняясь на музыку моих выдающихся предшественников в России и мире. Мне кажется, это должно гарантировать успех моим сочинениям. Почему подобного не происходит? Мой друг и музыкальный критик Ларош говорит, что я слишком смел в своих поисках и находках, и это раздражает завистников. Может быть».

 

Входит брат  Чайковского Анатолий. Видит на стене портрет Дезире  Арто.

 

АНАТОЛИЙ. Петруша! У тебя до сих пор её портрет?

ЧАЙКОВСКИЙ. Да.

АНАТОЛИЙ. Я бы давно выкинул.

ЧАЙКОВСКИЙ. Не могу, брат. Из сердца не выкинешь.

АНАТОЛИЙ. Напрасно. Ну певица...

ЧАЙКОВСКИЙ. Хорошая певица.

АНАТОЛИЙ. Ну красивая женщина.

ЧАЙКОВСКИЙ. Само совершенство.

АНАТОЛИЙ. Талия тонкая, да. Но это же корсет. Хотя переход к бёдрам обворожителен. - Что ты сделала с моим братом, Дезире Арто?!

ЧАЙКОВСКИЙ. Она всколыхнула мне сердце. Я никого так сильно не любил. Я написал для неё романс. Послушай.

АНАТОЛИЙ. Другой бы проклял её - и все дела.

ЧАЙКОВСКИЙ. Не могу.

АНАТОЛИЙ. Она вышла... даже не вышла, а выскочила за этого...

ЧАЙКОВСКИЙ. За итальянского тенора Падилу.

АНАТОЛИЙ. Падаль слышится в его имени.

ЧАЙКОВСКИЙ. На итальянском не так.

АНАТОЛИЙ. И даже не известила тебя о замужестве.

ЧАЙКОВСКИЙ. Она не хотела обидеть меня.

АНАТОЛИЙ. Зачем же давала согласие?

ЧАЙКОВСКИЙ. Она не знала, что мать будет категорически против.

АНАТОЛИЙ. А что не устроило мать?

ЧАЙКОВСКИЙ. Дезире знаменита на весь мир, а я пока неизвестен.

АНАТОЛИЙ. Всё равно так не поступают. Ну играй свой романс.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я передумал.

АНАТОЛИЙ. Ваше право, господин сочинитель.

ЧАЙКОВСКИЙ. Толя, она не идёт у меня из головы. Что делать, Толя? (На глазах слёзы.)

АНАТОЛИЙ. Какой же ты, брат!..

ЧАЙКОВСКИЙ. Какой?

АНАТОЛИЙ. Слабый. Ранимый.

ЧАЙКОВСКИЙ. Только такое сердце способно слышать музыку.

АНАТОЛИЙ. Только таким может быть человек искусства?

ЧАЙКОВСКИЙ. К сожалению, да.

АНАТОЛИЙ. Может, тебе забросить все ноты куда-нибудь к чёрту да пойти по ведомству правоведения? Не зря же ты, как и я, учился юриспруденции?

ЧАЙКОВСКИЙ. Ты желаешь мне смерти? Ты хочешь сделать меня несчастным?

АНАТОЛИЙ. Тогда страдай. И не ропщи.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я не ропщу. На музыку я не ропщу.

АНАТОЛИЙ. Хорошо хоть так. 

ЧАЙКОВСКИЙ. Музыка для меня всё. Я слышу её днём и ночью.

АНАТОЛИЙ. Это зов композитора.

ЧАЙКОВСКИЙ. Это моё призвание.

АНАТОЛИЙ. Твоё мучение.

ЧАЙКОВСКИЙ. Моё счастье.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Мой младший брат Анатолий окончил факультет правоведения, как в своё время, я. Служит в суде. И порой мне желает такой же, канцелярской, карьеры. Но она нимало не занимает меня.

 

АНАТОЛИЙ. Женись - и сразу её забудешь.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я не забуду её никогда.

АНАТОЛИЙ. Не ты первый. Не ты последний.

ЧАЙКОВСКИЙ. Никогда. Не забуду. (Ускользает  из комнаты, чтобы не показать слёз или обиды.)

АНАТОЛИЙ. Ах, братец, братец!..

 

Сцена из одних звуков, а именно голосов,  т.е. не требующая изображения в лицах. Это Чайковский вспомнил свой разговор с отцом:

 

- Отец, я хочу жениться.

- Кто она?

- Оперная певица.

- Как зовут?

- Дезире Арто.

- Она француженка, ведь Дезире с французского переводится как желанная?

- Всё правильно, отец. Она подданная Франции.

- Так что же? Женись. Зачем дело стало?

- Сбежала она, - должен был сказать я отцу, когда это произошло. Но не смог.  Потом он, конечно, узнал всё равно и был сильно расстроен.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. То ли сохранить эту грустную мою историю в дневнике, то ли вымарать? Оставлю пока. Будет время произвести ревизию.

 

День. Москва. Консерватория.

В классе Чайковский занимается с учеником. Показывает на листе ноты, говоря:

- Проиграйте вот это место снова. Ученик выполняет.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы видите, здесь ритмический сбой. Музыка это гармония. Музыка это волшебный строй звуков.

 

Входит Рубинштейн. В руке газета.

 

РУБИНШТЕЙН. Господин Чайковский! Отпустите вашего подопечного. У меня к вам срочный разговор.

ЧАЙКОВСКИЙ. Хорошо, Николай Григорьевич. (Ученику) Вы можете быть свободны. И запомните, что я вам сегодня говорил.

УЧЕНИК. Непременно, профессор. Удаляется из аудитории.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Рубинштейна травили газеты. Обвиняли во властолюбии. В притеснении профессоров консерватории, в делении слушателей на любимчиков и нежелательных персон. Сегодня история повторилась, и он пришёл ко мне.

 

ЧАЙКОВСКИЙ. Ну что там у тебя, Николай?

РУБИНШТЕЙН. Посмотри, что эти негодяи пишут!

ЧАЙКОВСКИЙ. Могу сказать не глядя. Потому что не впервые.

РУБИНШТЕЙН. Нет, ты посмотри. «Рубинштейн тиран. Рубинштейн себялюб. Рубинштейн любит не консерваторию, возглавляя оную, а себя в консерватории».

ЧАЙКОВСКИЙ. Это уже говорилось десятки раз. На разные лады. Выброси и забудь.

РУБИНШТЕЙН. Разве не я директор консерватории? Разве не моими стараниями прочится её слава? Разве не мне обязаны её профессора и ученики?

ЧАЙКОВСКИЙ. Вот видишь! Газета права. Твои заслуги идут впереди тебя. (Смеётся либо улыбается.)

РУБИНШТЕЙН. Имею право. Это моё детище. Моё.

ЧАЙКОВСКИЙ. Твоё, твоё. Успокойся. Никто у тебя консерваторию не отнимет.

РУБИНШТЕЙН. Пусть только попробуют. Я её создавал. Я умру за неё.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ну достаточно уже, господин директор. Пойдемте-ка лучше попьём чайку.

РУБИНШТЕЙН. Вино, только вино! Я должен унять мой пульсирующий нерв. Моё клокочущее сердце. Через неделю у меня концерт.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Рубинштейн концертировал по всему миру. Виртуозному пианисту были рады везде: и в Европе, и в Азии, и в Америке. Сам он был очень избирателен. И радовал своим искусством только лишь отдельные города и страны. Сейчас, в эту минуту, он немного бравировал.

 

РУБИНШТЕЙН. Сумею ли успокоиться, восстановиться? Руки должны быть совершенно спокойны, почти как у мёртвого.

ЧАЙКОВСКИЙ. Скажешь тоже! У мёртвого.

РУБИНШТЕЙН. Именно так. Я же пианист. А пианист исполняет фуги руками, в отличие от трубача.

ЧАЙКОВСКИЙ. Скрипач тоже работает рукой.

РУБИНШТЕЙН. У него смычок. У виолончелиста тоже. И только мы, пианисты, лишены этой посторонней защиты. Нам нечем прикрыться от злого взгляда. Нам не на что списать свою неудачу, своё упущение.

ЧАЙКОВСКИЙ. Струнные артисты также не вправе списывать своё уныние или обиду на инструмент.

РУБИНШТЕЙН. Я не списываю. Я упреждаю возможные оговоры.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ты величайший пианист современности. Поэтому тебе может проститься любая промашка.

РУБИНШТЕЙН. Я играю без недостатков. И даже без огрехов.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я знаю. Ты гений. Виртуоз.

РУБИНШТЕЙН. С этим соглашусь.

ЧАЙКОВСКИЙ. Равного тебе нет ни в России, ни в Европе.

РУБИНШТЕЙН. Мои заграничные концерты свидетельствуют о том же.

ЧАЙКОВСКИЙ. А я про что говорю?

РУБИНШТЕЙН. Осталось, Петя, и тебе прогреметь в европейских столицах, и о нашей консерватории заговорят во всём мире.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я пока не готов к такому триумфу.

РУБИНШТЕЙН. Давай торопись. Время не ждёт.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ты же играешь в своих иностранных концертах мои вещицы.

РУБИНШТЕЙН. Это, извини, брат, мелочь. Нужен большой фортепианный концерт.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вот окончу «Евгения Онегина» и засяду.

РУБИНШТЕЙН. А где ты сейчас?

ЧАЙКОВСКИЙ. Письмо Татьяны.

РУБИНШТЕЙН. Значит, скоро финал.

ЧАЙКОВСКИЙ. Не совсем, но близко.

РУБИНШТЕЙН. Ловлю на слове.

ЧАЙКОВСКИЙ. Концерт будет. Я напишу специально для тебя. И начинаться он будет так. (Садится к роялю. Проигрывает кусок.)

РУБИНШТЕЙН. Ха! Впечатляющее начало. Неплохо для импровизации.

ЧАЙКОВСКИЙ. Окончательный вариант будет не хуже.

РУБИНШТЕЙН. Посмотрим.

ЧАЙКОВСКИЙ. Услышим.

РУБИНШТЕЙН. Проиграем.

ЧАЙКОВСКИЙ. Покажем на нотах.

РУБИНШТЕЙН. Ноты прочтём.

 

Смеются оба.

 

РУБИНШТЕЙН. До чего люблю тебя, Чайковский!

ЧАЙКОВСКИЙ. До чего люблю тебя, Рубинштейн!

РУБИНШТЕЙН. С тобой уныние улетучивается. Злоба врагов сходит на нет. Уже даже вина не хочется.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вино вред.

РУБИНШТЕЙН. Если в больших количествах. Мы дёрнем по малому.

ЧАЙКОВСКИЙ. Хорошо, по малому.

 

В дверь стучатся.

 

РУБИНШТЕЙН. Ну вот! Кто-то хочет помешать нашему празднику. Но у него ничего не выйдет.

ЧАЙКОВСКИЙ. Полиция. Обыск.

РУБИНШТЕЙН. Будет тебе шутить. - Кто там? Войдите!

 

Входит Антонина Милюкова. Она молода и недурна собой.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. В тот момент я не знал и не мог знать, что эта женщина станет моей женой. Это было как гром среди ясного неба и по идее могло для меня явиться спасением от тоски по Дезире. Поглощённый мыслями о прекрасной француженке, я не вдруг пригляделся к вошедшей. Рубинштейн больше внимания проявил к ней.

 

РУБИНШТЕЙН. Барышня! Вы к кому?

МИЛЮКОВА. Мне нужен профессор Чайковский.

РУБИНШТЕЙН. А пианист Рубинштейн вам не надобен? Либо директор консерватории?

МИЛЮКОВА. Если бы был нужен, я, вероятно, сказала бы.

РУБИНШТЕЙН. Почему вероятно?

МИЛЮКОВА. Потому что вы явно не Чайковский, а он сам рыбой молчит.

РУБИНШТЕЙН. Да вы, я смотрю, смелая барышня.

МИЛЮКОВА. Я училась в этой консерватории и знаю ваши порядки.

РУБИНШТЕЙН. Как фамилия у вас, бишь? А то что-то не припоминаю.

МИЛЮКОВА. Антонина Милюкова я.

РУБИНШТЕЙН. Антонина? Милюкова? По какому классу вы проходили?

МИЛЮКОВА. Фортепиано.

РУБИНШТЕЙН. Странно,  что не помню вас.

МИЛЮКОВА. Зато я запомнила вас примечательно.

РУБИНШТЕЙН. Это в каком смысле?

МИЛЮКОВА. Вам лучше знать.

РУБИНШТЕЙН (Чайковскому). Девица на что-то намекает?

ЧАЙКОВСКИЙ. Николай Григорьевич, дайте нам поговорить.

РУБИНШТЕЙН. Не смею мешать. Не смею. Но минут через несколько всё же загляну, чтобы убедиться, что порядок здесь не нарушен, что аудиенция прошла без эксцессов.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ну, Николай Григорьевич, я же попросил.

РУБИНШТЕЙН. Ухожу, Пётр Ильич, ухожу. Это же шутки. (Уходит.)

ЧАЙКОВСКИЙ. Я понял. И всё же. (Милюковой) Какой, однако, говорун!

 

МИЛЮКОВА. Женщины любят таких.

ЧАЙКОВСКИЙ. Правда? Не знал.

МИЛЮКОВА. Знаете, сколько у него поклонниц, любовниц, тех и других вместе?

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы же, наверное, не для этого пришли - считать, выяснять?

МИЛЮКОВА. Нет, это попутно.

ЧАЙКОВСКИЙ. Давайте не отвлекаться. Давайте по существу.

МИЛЮКОВА. Если по существу, то узнайте  такое. Я люблю вас.

 

Чайковский смущён.

 

ЧАЙКОВСКИЙ. Вероятно, вы пришли не за этим.

МИЛЮКОВА. Именно. Чтобы сказать.

ЧАЙКОВСКИЙ. Сказать? Для чего?

МИЛЮКОВА. Чтобы вы узнали. Услышали.

ЧАЙКОВСКИЙ. Зачем? Для чего?

МИЛЮКОВА. Вы уже говорили:  для чего?

ЧАЙКОВСКИЙ. Правда?

МИЛЮКОВА. Повторяетесь.

ЧАЙКОВСКИЙ. Простите великодушно, мне нужно идти.

МИЛЮКОВА. Я не договорила. Вам надо дослушать.

ЧАЙКОВСКИЙ. Дослушать? Зачем?

МИЛЮКОВА. Заладил! Вы же не попугай, Пётр Ильич.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вроде принадлежу к роду человеков.

МИЛЮКОВА. Вот и не повторяйтесь.

ЧАЙКОВСКИЙ. Постараюсь. Засим?

МИЛЮКОВА. Засим вот вам записка.

ЧАЙКОВСКИЙ. Записка?

МИЛЮКОВА. Попугай. Точно.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я из рода Ассиеров. Мы любили попугаев.

МИЛЮКОВА. Теперь вы шутите. Вам не к лицу.

ЧАЙКОВСКИЙ. А что  мне к лицу?

МИЛЮКОВА. Дослушайте.

ЧАЙКОВСКИЙ. Слушаю.

МИЛЮКОВА. В записке адрес. Подаёт. Чайковский берёт. Смотрит.

ЧАЙКОВСКИЙ. Это недалеко от консерватории.

МИЛЮКОВА. Завтра я буду ждать вас по этому адресу в указанное время.

ЧАЙКОВСКИЙ. Здесь нет времени.

МИЛЮКОВА. Ах, да! В 18, нет, в 19 ч.

ЧАЙКОВСКИЙ. Но я не могу. У меня работа. У меня дела.

МИЛЮКОВА. Если вы не придёте, то следующая записка придёт не от меня. И там будет сказано, что я умерла по вашей вине. Не своей смертью.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы меня разыгрываете? Я профессор. Я не слушатель консерватории. Не ученик. Вы ошиблись в выборе.

МИЛЮКОВА. Три года моё сердце снедает ваш образ.

ЧАЙКОВСКИЙ. Почему же вы явились только теперь?

МИЛЮКОВА. Мочи не стало - вот и пришла. Итак, завтра в 19. Жизнь или смерть! Выбегает из аудитории.

ЧАЙКОВСКИЙ. Постойте! Милюкова не возвращается. Сумасшедшая. Или просто больная. Однако записку всё же сохраню. Для полиции хотя бы, для жандармов.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Если быть честным перед собой, то я должен признать: некоторый мужской интерес сразу возник у меня к этой особе. Она была не то чтобы красива, но в высшей степени привлекательна своей женственной фигурой, какими-то мучительными, изломанными жестами, выдающими в ней темпераментную натуру. А уж говорливость её обещала по крайней мере нескучный вечер, и я подумал, что, вероятно, стоит прийти  к ней по указанному адресу в указанное время. Однако благоразумие тотчас взяло верх, и я решил не ходить.

 

Входит Рубинштейн.

РУБИНШТЕЙН. Чайковский, ты здесь?

ЧАЙКОВСКИЙ. Где мне быть ещё?

РУБИНШТЕЙН. Эта мадмуазель выскочила  мне навстречу.  Чего ей было надо?

ЧАЙКОВСКИЙ. Просит... давать ей... уроки композиции.

РУБИНШТЕЙН. У неё есть способности?

ЧАЙКОВСКИЙ. Говорит, что да.

РУБИНШТЕЙН. И ты по своей доброте, как всегда, дал согласие?

ЧАЙКОВСКИЙ. Пока не дал.

РУБИНШТЕЙН. Вот и не давай.

ЧАЙКОВСКИЙ. Не дам, наверное.

РУБИНШТЕЙН. Однако она запутала тебя, я вижу.

ЧАЙКОВСКИЙ. Есть немного.

РУБИНШТЕЙН. Пойдём, выпьешь вина. Я привёз на прошлой неделе из Рима.

ЧАЙКОВСКИЙ. О, Рим, Рим!

РУБИНШТЕЙН. Не вино, бальзам на израненные рубцы.

ЧАЙКОВСКИЙ. На незажившие раны?

РУБИНШТЕЙН. На незаживающие тоже.

 

Смеются. Обнялись. Уходят друзья-товарищи. Коллеги и конкуренты на музыкальном поприще.

Сцена пустеет.

Далее слышны лишь их шаги и голоса.

 

РУБИНШТЕЙН. Помнишь, я тебе говорил о Надежде фон Мекк?

ЧАЙКОВСКИЙ. Припоминаю что-то такое.  

РУБИНШТЕЙН. Ей нужно переложить ноктюрн в четыре руки. Сделаешь?

ЧАЙКОВСКИЙ. А оплата будет?

РУБИНШТЕЙН. Разумеется.

ЧАЙКОВСКИЙ. От денег не откажусь.

РУБИНШТЕЙН. Значит, и от работы тоже?

ЧАЙКОВСКИЙ. Значит, и от работы.  

РУБИНШТЕЙН. Помни мою доброту.

ЧАЙКОВСКИЙ. Век не забуду.

РУБИНШТЕЙН. Я же говорю, в консерватории я всё.

ЧАЙКОВСКИЙ. Никто не отрицает.

 

Ночь. Чайковский у себя дома. Ему снится Дезире Арто. Она на сцене, в концертном костюме, как на портрете у Чайковского. Поёт романс или арию из оперы.

ЧАЙКОВСКИЙ. Дезире! О, мучение моё Дезире!

В кадре появляется Антонина Милюкова. Она пародийно танцует танец маленьких лебедей, оттесняя Арто. Певица умолкает. Не знает, как реагировать.

Чайковский кричит:

- Антонина! Сейчас же прекратите! Вы что делаете!

Та изгаляется пуще прежнего.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Во сне я видел сначала безмерно дорогую мне женщину, потом практически ничего не значащую, едва знакомую. Знак ли это судьбы или её насмешка? Помоги разгадать, дневник.

Я твёрдо решил к Милюковой не ходить. Но вот пробило 19 часов, и я почему-то забеспокоился. А ещё через минуту стал одеваться. А ещё через полчаса был уже на месте.

 

Комната в жилище Антонины Милюковой. Она одна.

МИЛЮКОВА. Придёт или не придёт? Уже половина восьмого. Выглядывает из окна. Идёт! Он! Прихорашивается. Садится на диванчик. Соскакивает. Поправляет скатерть на столе. Снова садится. Снова соскакивает и снова прихорашивается. В дверь стучат. Войдите!

 

Входит Чайковский.

 

МИЛЮКОВА. Вы пришли?

ЧАЙКОВСКИЙ. А вы сомневались?

МИЛЮКОВА. Я верила. Шляпу можно положить сюда и трость тоже.

ЧАЙКОВСКИЙ. Спасибо. Кладёт или отдаёт ей, чтобы положила она. Видит на столе портрет Дезире Арто. Портрет французской певицы?! У вас?! Почему?

МИЛЮКОВА. Могла бы соврать, что люблю её пение. Но обойдусь без неправды.

ЧАЙКОВСКИЙ. Неправды?

МИЛЮКОВА. Неправды, неправды. Я знаю про ваш роман.

ЧАЙКОВСКИЙ. Роман? Откуда?

МИЛЮКОВА. Консерваторские секретов не держат. У меня кузина у вас вольнослушательница.

ЧАЙКОВСКИЙ. Фамилия?

МИЛЮКОВА. Может, и имя тоже, чтобы вы наказали её?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я не стану наказывать. Я просто узнаю.

МИЛЮКОВА. Нет. Ни к чему это. Нет никакой кузины.  Я слежу за вами. Я всё знаю про вас.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы?!

МИЛЮКОВА. Я. Позавчера вы были в Большом театре. Вчера провели день в консерватории. Сегодня до вечера никуда не выходили.

ЧАЙКОВСКИЙ. Поразительно! Информация абсолютно верна. Для чего вы шпионите?

МИЛЮКОВА. Три года я влюблена в вас.

ЧАЙКОВСКИЙ. Это я уже слышал. Но когда любят, не делают человеку зла.

МИЛЮКОВА. Упрёк напрасен. Я не Дезире Арто.

ЧАЙКОВСКИЙ. Оставим певицу в покое.

МИЛЮКОВА. Оставим. Но урок извлечём. Во всяком случае, я уже извлекла.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы?

МИЛЮКОВА. Она предпочла Падилу, потому что оба они певцы.

ЧАЙКОВСКИЙ. Возможно.

МИЛЮКОВА. А вы музыкант.

ЧАЙКОВСКИЙ. Да, я музыкант.

МИЛЮКОВА. Я тоже порядочная музыкантша. Мы хорошо подходим друг другу.

ЧАЙКОВСКИЙ. Подходим?

МИЛЮКОВА. Вы сомневаетесь?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я вроде не свататься пришёл.

МИЛЮКОВА. Я позвала вас в гости. Вы мой гость.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы грозили своей смертью.

МИЛЮКОВА. Я исполню угрозу, если вы не женитесь на мне.

ЧАЙКОВСКИЙ. Но я не люблю вас.

МИЛЮКОВА. В браке любовь не главное.

ЧАЙКОВСКИЙ. А что главное?

МИЛЮКОВА. Согласие.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я так не считаю.

МИЛЮКОВА. У меня есть херес, хорошее крымское вино.

ЧАЙКОВСКИЙ. Что ж! Давайте ваш херес. Должен же я понять, чего вы на самом деле хотите.

МИЛЮКОВА. На закуску фрукты и сыр.

ЧАЙКОВСКИЙ. Сейчас я охотно выпью без всякой закуски.

МИЛЮКОВА. Я тоже пригублю.  

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Это было моей ошибкой - вино. Не следовало пить. Вино было приятным, и я не заметил, как захмелел. Её болтовня и всякого рода глупости стали казаться мне милыми, как собственно, и она сама. И я теперь был рад, что пришёл.

От выпитого она раскраснелась, стала бойкой, весёлой, рядом с ней стало приятно находиться, и я забыл, что рассчитывал уйти сразу, как только выяснилась бы истинная её цель, с которой она позвала меня, заманила.

Знала, знала белокурая бестия, как понравиться мужчине! У меня перед тем давно не было женщины, и это совсем обезоружило меня перед нею. Я не владел собой ни до, ни после того, как всё случилось. Единственное, что я успел подумать в ту минуту: какое же дьявольское искушение придумал Бог для мужчины - женщину. И провалился, как в бездну, в глубокий и крепкий сон.

Утро и отрезвило меня, и встряхнуло с незабываемой силой.

 

СЦЕНА ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ РАССКАЗ-ПОКАЗ.

Комната Милюковой. Чайковский в её кровати.

 

- Доброе утро, Петя! Ты проснулся?

Я не знал, что отвечать ей.

- Вчера ты был ласковей, чем сегодня.

Мне хотелось воскликнуть, вскричать: для тебя я Пётр Ильич. Но вчерашнее происшествие лишило меня прежнего моего положения, статуса. И я не знал, как мне быть и что делать.

Я поднялся с кровати и молча стал одеваться.

- Ты хочешь уйти? Мы даже не поговорили.

Я упорно молчал, не находя слов.

- Тебе нечего сказать?

Я кивнул.

- Тогда буду говорить я.

Я уже знал, что она скажет, и готовился к этому удару, чтобы не так болезненно перенести его. И в ожидании не ошибся. Потому что она сказала:

- Ты, конечно же, помнишь, что было вчера?

Я снова кивнул.

- И понимаешь, к чему это тебя обязывает?

- Понимаю, - наконец-то сумел вымолвить я. Она стала мне неприятна. Но ещё неприятнее был себе я.

- И всё-таки я объясню тебе, чтобы у тебя была полная ясность, - сказала она с какой-то неопределённой радостью в голосе. И тотчас прибавила:

- Ты должен  на мне жениться.

- Я понимаю, - снова произнёс я. И только теперь осознал всю тяжесть случившегося и свою вину во всём этом.

- Ты женишься или нет?

Я молчал.

- Если нет, то полиция отыщет тебя. Я оставлю записку. Я убью себя вот этим ножом...

Она держала за лезвие большой разделочный нож. Это запросто могло порезать ей руку. Я попросил положить нож и тогда, прибавил, мы продолжим наш разговор и постараемся найти разумное решение.

Обещание подействовало. Она убрала нож в стол. И снова воззрилась на меня своими красивыми и слегка виноватыми глазами. По временам в них сверкал какой-то металлический блеск, и я не сомневался, что она выполнит угрозу, если я дам ей для этого повод.

- Я женюсь на тебе, - промолвил я.

Её глаза просияли, как если бы тучи разошлись на небе. И вновь облака скучились и заслонили солнце.

- Когда именно? Мне нужно точное обещание.

- Не позднее весны,  - ответил я.

- Выходить замуж в мае - всю жизнь маяться.

- Это будет июнь,  -  окончательно утвердил я.

- Но если обманешь... - она кивнула на стол с выдвижным ящиком, где покоился нож.

- Не обману, - молвил я, взял шляпу и трость и вышел из комнаты.

 

Вечер того же дня. Комната Чайковского.

Он что-то наигрывает на рояле, нечто меланхолическое, соответствующее его настроению.

Прекращает играть. Встаёт, подходит к дивану и падает на него, распластавшись,  не зная, как и чем унять свою душу.

 

Вечер переходит в ночь. Чайковскому вновь снится танец Милюковой. Теперь она изображает маленького лебедя с торжеством, с предвкушением радости, даже счастья.

Музыка знаменитого танца надсаживает нам сердце, сам танец бьёт по глазам, ранит душу, рвёт её в клочья.

Портрет Дезире Арто срывается с крепления и повисает на стене на одном гвозде в перекошенном виде.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Прошла неделя или две. Мало-помалу я пришёл в себя и даже выполнил на заказ работу для фон Мекк, и вот принесли письмо от неё. Оно очень обрадовало меня. Я читал его, и забытая радость понемногу возвращалась ко мне.

 

«Глубокоуважаемый Пётр Ильич! Вы порадовали меня несказанно. Ваше переложение в четыре руки понравилось мне необычайно. Я проиграла его с домашним учителем музыки моих детей и пришла в полное восхищение. У вас явный дар. У вас особенный слух, особое чувство гармонии. Вы создаете её самым неожиданным образом, сложными аккордами, противоречивыми звуками. Я жду от вас больших достижений. Ваша увертюра к пьесе Шекспира «Буря» (моё первое знакомство с вами) до сих пор звучит в моих ушах. Я верю в вас как в композитора. Вы превзойдёте всех своих именитых предшественников».

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Далее следовало без перехода: «Не поймите меня неправильно, я бы хотела иметь у себя дома  ваш портрет. В письмо вложена необходимая сумма, чтобы вы снялись у хорошего мастера».

 

Чайковский вынимает из конверта деньги и молча пересчитывает их.

 

ЧАЙКОВСКИЙ (себе). Здесь в десять раз больше, чем может потребоваться. Щедрая Надежда Филаретовна фон Мекк! (Задумчиво умолкает.) Надо поблагодарить. И попросить фото в ответ.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Я так и сделал, а именно тотчас написал и с посыльным отправил ей письмо.

Немного не так. Перед тем ненадолго вошёл в комнату приехавший накануне второй мой брат, Модест. В тот момент я ещё только дочитывал корреспонденцию.

Он сразу понял, от кого письмо.

 

МОДЕСТ. Что пишет твоя новая знакомая?

ЧАЙКОВСКИЙ. Просит мой портрет.

МОДЕСТ. Она молода? Красива?

ЧАЙКОВСКИЙ. Не стара. Приятной наружности.

МОДЕСТ. Ты видел её?

ЧАЙКОВСКИЙ. Знаю по описанию Рубинштейна. Он рекомендовал меня ей.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Мы ещё недолго о чём-то поговорили, и брат этим же вечером уехал к себе в Петербург. Вероятно, он о чём-то догадывался. Я не стал рассказывать ему о моей беде. Я рассчитывал, что всё обойдётся, забудется. Но не тут-то было!

 

- Тук-тук, тук-тук!

Дверь распахивается, и входит Антонина Милюкова.

- Здравствуй, будущий муж!

- Здравствуйте, - вырвалось у меня.

- Ты это нарочно? Всё равно у тебя не выйдет. Мы сегодня же пойдём подавать прошение в консисторию.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Её решительный вид перечеркнул все мои надежды, и через пару часов в церемониальном ведомстве нас объявили женихом и невестой.

Я проводил свою будущую жену до её жилища и отправился к другу Ларошу залить, как водится, горе вином.

 

Комната в квартире Германа Лароша.

ЛАРОШ. Чайковский?! В кои-то веки!

ЧАЙКОВСКИЙ. Вот. Решился. Нагрянул.

ЛАРОШ. Другу рад. В любое время дня и ночи. А ты что-то не весел. Шутить шутишь, а глаза грустны.

ЧАЙКОВСКИЙ. Пустяки, Герман. Пустяки.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. С Ларошем мы выпили три бутылки. Он захмелел сразу, а меня вино не брало. За это время мы успели побывать в ресторане, затем посетили девиц лёгкого поведения, потом снова очутились у него дома. И лишь под утро я вернулся к себе домой.

Я лежал на кровати  с открытыми глазами и смотрел в потолок. Сна не было. А в уме и ушах звучал реквием.

Не так, не так рассчитывал я жениться. Но что было делать!

 

Москва. Консерватория. Рубинштейн распекает Лароша:

- Герман Августович! Вам придётся оставить консерваторию.

ЛАРОШ. Без сожаления.

РУБИНШТЕЙН. На вас много жалоб.

ЛАРОШ. От кого?

РУБИНШТЕЙН. Вы учите вольнодумству.

ЛАРОШ. Я учу свободно мыслить и правильно понимать историю.

РУБИНШТЕЙН. Историю надо понимать так, как велено её понимать.

ЛАРОШ. Мои лекции не выходят за рамки дозволенного.

РУБИНШТЕЙН. Зато ваши статьи часто становятся притчей во языцех.

ЛАРОШ. В статьях я тоже говорю правду и мыслю так же свободно.

РУБИНШТЕЙН. Вы роняете тень на консерваторию. Вы подводите Чайковского.

ЛАРОШ. Чем?

РУБИНШТЕЙН. Он рекомендовал вас к нам как большого знатока теории и истории музыки.

ЛАРОШ. Его мнению следует доверять.

РУБИНШТЕЙН. Он называет вас лучшим музыкальным критиком наших дней.

ЛАРОШ. Пётр Ильич сам хорош в качестве рецензента.

РУБИНШТЕЙН. Почему же вы подводите его?

ЛАРОШ. Вы не ответили, чем?

РУБИНШТЕЙН. Вы пропускаете ваши лекции.

ЛАРОШ. Случается. Тут я виноват. Признаю. Не далее, как вчера...

РУБИНШТЕЙН. Ваши пропуски стали слишком частыми.

ЛАРОШ. Виной моя обострившаяся всем известная русская болезнь.

РУБИНШТЕЙН. Вас оставила женщина? Вы страдаете?

ЛАРОШ. Это я не стану обсуждать.

РУБИНШТЕЙН. На основании всего изложенного я как директор ставлю вас в известность, что с завтрашнего дня вы исключены из списка профессоров консерватории.

ЛАРОШ. Премного благодарен. Избавили меня от скуки и рутинёрства. Встаёт и уходит.

РУБИНШТЕЙН. Ещё и дерзит!

 

Проходит некоторое время.

Входит Чайковский.

 

ЧАЙКОВСКИЙ. Вызывал, Николай Григорьевич?

РУБИНШТЕЙН. Лароша ты рекомендовал?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я.

РУБИНШТЕЙН. Я только что попросил его расстаться с консерваторией.

ЧАЙКОВСКИЙ. За что?

РУБИНШТЕЙН. Пьёт. Не является даже в день, когда у него лекции.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вчера он пропустил по моей вине.

РУБИНШТЕЙН. Это как?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я кутил и юродствовал.

РУБИНШТЕЙН. Была причина?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я надел на себя хомут.

 

Полдень. Дом фон Мекк на Рождественском бульваре.

В комнате она и её 26-летняя дочь Юлия. В руке у старшей фон Мекк письмо от Чайковского.

ЮЛИЯ. Мама! Ты же уже читала это письмо.

МЕКК. Читала и перечитываю.

ЮЛИЯ. А что в нём особенного?

МЕКК. Ничего и вместе с тем всё.

ЮЛИЯ. Не могу такое представить.

МЕКК. Вот, слушай. Читает:

 

«Любезная Надежда Филаретовна! От всей души благодарю Вас за ваше внимание ко мне, за веру в мои пока ещё не раскрытые силы. Я постараюсь не разочаровать вас и сделаю всё от меня зависящее, чтобы ваше предвидение сбылось».

 

МЕКК. Ты видишь, какой деликатный человек! Тактичный, внимательный, благодарный.

ЮЛИЯ. Может быть. Но в письме это не прочитывается.

МЕКК. Ты юна ещё, у тебя нет опыта. Не умеешь читать между строк, не слышишь сердцем.

ЮЛИЯ. Научи.

МЕКК. Этому не учатся. Это приходит само.

ЮЛИЯ. Как?

МЕКК. С возрастом. Переживание открывает глаза. Увиденное делает вещим сердце и зрячей душу.

ЮЛИЯ. Мудрёно говоришь. Не пойму.

МЕКК. И не надо. Придёт время - почувствуешь сама.

ЮЛИЯ. Мама, я хочу замуж.

МЕКК. За кого?

ЮЛИЯ. Выбери мне жениха.

МЕКК. А ты сама себе кого прочишь?

ЮЛИЯ. У меня никого нет на примете.

МЕКК. Как же я угадаю, кто тебе нужен?

ЮЛИЯ. Ты знаешь. Ты можешь. Выбрала сёстрам, брату.

МЕКК. Но ты мой главный помощник. Без тебя я останусь без рук.

ЮЛИЯ. А без себя оставаться - ты знаешь что это такое?

МЕКК. Ну-ну, детка, я подумаю о тебе.

ЮЛИЯ. Спасибо, мама.

МЕКК. Глупая, нежная дочь. Обнимает Юлию. От мужчин одни беды.

ЮЛИЯ. Если ты имеешь в виду беременность и детей, то я не боюсь.

МЕКК. А вырастить этих детей? А поставить на ноги? А обеспечить наследством?

ЮЛИЯ. Отец оставил нам капиталы. Мы миллионщики.

МЕКК. Так называют себя миллионеры. Мы не настолько богаты.

ЮЛИЯ. Но ведь и не бедны же, нет?

МЕКК. Тут соглашусь. Однако я думала, что в тебе ещё не проснулось горячее женское нутро.

ЮЛИЯ. Оно проснулось, и оно жжёт.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. В то время ко мне поступил секретарём музыкант Генрих Пахульский, сосватанный мне из консерватории Рубинштейном. Я замечала, что к нему тянется Юля. Но он был нужен мне самой. Мы играли с ним в четыре руки. Он выполнял мои поручения. Наконец, он нравился мне как мужчина. Что делать? Так устроена женщина, в том числе вдова, что она не может обходиться без мужского внимания, и ей самой хочется изливать на кого-нибудь свою нежность и ласку.

 

Юлия уходит.

Мекк остаётся одна. Переворачивает письмо другой стороной.

МЕКК (мысленно). А на обороте, оказывается, приписка. Читает:

 

«Портрет сделаю и пришлю при первой возможности».

 

(О Чайковском) Вероятно, он ещё и обязательный человек. Словом, редкое сочетание редких качеств. (Через паузу) Интересно, он женат или нет?

 

6 июля 1878 года.  Москва. Наёмная квартира новоиспечённых супругов.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ну вот мы и женаты!

МИЛЮКОВА. Обещал в июне -  уже июль.

ЧАЙКОВСКИЙ. Виноват не я - консистория.

МИЛЮКОВА. Дай я тебя поцелую, мой суженный.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я скорее твой ряженный.

МИЛЮКОВА. Ты шутишь. Значит, тебе хорошо.

ЧАЙКОВСКИЙ. В пору повеситься.

МИЛЮКОВА. Петя, не говори так. Ты  этим обижаешь свою законную жену.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ды-ды, ды-ды, ды-ды.

МИЛЮКОВА. Ты это про что?

ЧАЙКОВСКИЙ. Про тебя.

МИЛЮКОВА. И ничего не ды-ды. Любая женщина на моём месте вела бы себя так же. Она жена. Она мужнина половина.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ла-ла, ла-ла, ла-ла. И ничего не ла-ла?

МИЛЮКОВА. Нет. Поцелуй свою суженную.

ЧАЙКОВСКИЙ. Поцелую свою ряженную.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Я хотел её полюбить и не смог. Дезире Арто не шла из головы. Она была сама сдержанность, красота и сдержанность. Здесь же, рядом со мной, находилось нечто неумолкающее, и мне всё более хотелось тишины или грохочущей амплитудной музыки. Что-то вроде марша или резкой фуги. Либо даже закричать и затопать ногами.

 

Комната в доме фон Мекк.

МЕКК. Знаете, о чём я хочу вас спросить, Николай Григорьевич?

РУБИНШТЕЙН. Должно быть, о консерватории или о моих концертах?

МЕКК. Я об этом вас уже спрашивала. Не далее, как в прошлый раз.

РУБИНШТЕЙН. О чём же хотите узнать теперь?

МЕКК. О Чайковском.

РУБИНШТЕЙН. А именно?

МЕКК. Скажите, он женат?

РУБИНШТЕЙН. Вы знаете, обвенчался. Совсем недавно.

МЕКК. Правда? Не слышала. Кто жена?

РУБИНШТЕЙН. Наша консерваторка.

МЕКК. Молода? Красива?

РУБИНШТЕЙН. Есть моложе и краше. Но мы-то с вами знаем, что дороже не сам человек, а его душа, сердце.

МЕКК. Тут я соглашусь. Странно, что он не известил меня о женитьбе.

РУБИНШТЕЙН. Вероятно, не успел. Это произошло буквально на днях.

МЕКК. Так внезапно он женился?

РУБИНШТЕЙН. Именно. Раз! - и готово.

МЕКК. Разве так женятся?

РУБИНШТЕЙН. Выходит, да.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. «Так что вы опоздали», - пошутил Рубинштейн.

- О-поз-да-ла, - эхом отдалось у меня в голове.

Рубинштейн ушёл. Я не стала провожать его, как обычно, до выхода. Мне хотелось поскорее остаться одной, завернуться в кокон и не вылезать из него как можно дольше.

Что же вы наделали, Пётр Ильич!

 

Комната Милюковой.

МИЛЮКОВА. Почему ты не везёшь меня знакомиться с твоими родственниками?

ЧАЙКОВСКИЙ. Сначала навестим твоих.

МИЛЮКОВА. Будь готов ко всему и не удивляйся увиденному, услышанному.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я закрою уши и задраю глаза.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Предупреждение не было напрасным. Я никогда не встречал столь скандального семейства. Все перессорились со всеми. Особенно она, Антонина. На третий день в ужасе я бежал от них, чтобы поскорее забыть, что бывают на свете подобные семьи.

Однако главный бес проследовал в Москву вместе со мной. Это обнаружилось в тот же день, вечером, когда мне срочно понадобилось записать некоторые ноты - в уме зарождалось скерцо для фортепианного концерта.

 

СЦЕНА ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ РАССКАЗ-ПОКАЗ.

Моя благоверная лежала на кровати и вдруг подала голос:

- Почему ты так долго не идёшь?

-  Я тут немного занят.

Она поднялась с кровати неодетая и подошла ко мне:

- Ты что тут делаешь?

- Записываю ноты.

- Зачем?

- Чтобы не забылась мелодия.

- А зачем тебе мелодия?

- Как? Я же композитор. Я сочиняю музыку.

- Музыку будешь сочинять, когда меня не будет дома. А когда я здесь, изволь быть со мной, при мне.

Я стоял, не зная, как вести себя, чем ответить.

- Отправляйся в кровать, - сказала она. - А это я сейчас порву и выкину.

- Не смей, - выкрикнул я. Но было поздно. Раздался звук раздираемой на части бумаги.

- Отдай, - возопил я.

- Ни за что на свете! - последовал ответ. - Я даже порву листок на мелкие кусочки.

Она методично исполняла угрозу.

- Отдай, - снова вскричал я. Но она бросила клочки на пол и стала топтать их, приговаривая:

- Вот. Вот так - и никаких нот. И есть муж, и есть жена. И они сейчас пойдут спать.

- Я спать не пойду.

- Пойдёшь как миленький.

Я замахнулся на неё, она отпрянула и только тогда переменила тон и манер.

- Ну, Петя! Ну согрей свою жёнушку.

Мои глаза, должно быть, сверкали гневом, потому что она стала ещё тише и как будто покладистей.

- Ты муж, ты должен быть с женой.

Я стоял без движений. И из неё посыпались залихватские слова:

- Да знаешь ли ты, сколько поклонников было у меня?!

- Не знаю и знать не хочу, - ответствовал я. Но это не помогло.

- Жандармский полковник - раз, - стала она загибать пальцы. - Сын банкира  Филонова - два. Племянник великого князя Константина Николаевича - три...

При слове «три» меня, словно штормом, вынесло из комнаты. Я оказался на ночной улице без пальто. Но не почувствовал холода. Замерзать я стал потом, когда прошёл пешком пол-Москвы, не разбирая дороги. Своё жильё я успел сдать, наняв новое для совместного проживания.

Мне некуда было деться.

Вдруг на ум пришла ясная мысль. Вскоре я был на железнодорожном вокзале. Дождался поезда и уехал в Петербург, к брату Анатолию.

 

Петербург. Квартира Анатолия. День.

АНАТОЛИЙ. Что случилось, брат? Ты сам не свой.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Я рассказал о вчерашнем происшествии, опуская подробности. Но и этого оказалось достаточно, чтобы брат вскричал:

- Экая зараза тебе досталась! Рви ты с ней.

- Я так и сделаю, - был мой ответ.

В поезде было время осмыслить случившееся.

Вскоре на шум явился второй мой брат, близнец Анатолия Модест, приехавший, как оказалось, днём раньше. И мы втроём приняли спасительное решение: я и Модя едем, бежим за границу, чтобы я там опомнился, пришёл в себя. Потому что я был вне себя от ярости и от разочарования в самом себе, в своей слепоте и глупости.

 

Комната в доме фон Мекк. Она читает письмо Чайковского:

«Вот так, любезный мой друг, я оказался в Италии. Со мной неотлучно мой брат Модест. Это спасает меня от необдуманных поступков. Я ненавижу себя и собственную наивность».

МЕКК. Угораздило человека. Вот уж беда так беда!

 

Италия. Гостиница. 

Чайковский читает вслух письмо от фон Мекк:

 

«Узнала вашу историю. Потрясена. И вот что предлагаю.

Вам надлежит подольше оставаться за границей, для чего следует исключить себя из числа профессоров Московской консерватории, как вы и хотите, судя по вашему письму ко мне. Разумеется, это сопряжено с убытками, а проживание в чужой стране - с дополнительными расходами. То и другое я возьму на себя, если вы одобрите наш план, поскольку на моём бюджете моё содействие вам практически не скажется. Полагаю, вы как умный человек понимаете, что это действительно так, и мне будет приятно тем самым доказать мою дружбу к вам.

С нетерпением жду вашего ответа, чтобы тотчас переслать в Италию необходимую сумму».

 

МОДЕСТ. Что ты ответишь?

ЧАЙКОВСКИЙ. Что согласен. Мне не остаётся ничего другого.

МОДЕСТ. Отпустит ли Рубинштейн?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я отдал Московской консерватории без малого 11 лет, и, должно быть, заслужил некое право. Тем более что работа постоянно отрывала меня от моих занятий. А тут, в Италии, я бы мог заниматься любимым делом без оглядки на профессорские заботы.

МОДЕСТ. Какая будет сумма?

ЧАЙКОВСКИЙ. Зная Надежду Филаретовну, смело могу сказать: немалая.

МОДЕСТ. Да, тебе нужно пробыть здесь как можно дольше, чтобы твоя безумная жена поняла, что ты не собираешься к ней возвращаться.

ЧАЙКОВСКИЙ. Поймёт ли? Она не настолько умна.

МОДЕСТ. Такие вещи женщины понимают каким-то своим шестым или седьмым чувством. Если же не поймёт, напишешь ей и всё объяснишь.

 

Сцена, не требующая изображения - достаточно голоса.

МИЛЮКОВА. Кажется, он сбежал он меня. Но я сумею его вернуть. Я поеду в Каменку к его сестре, и верну беглеца с её помощью.

 

Имение сестры Чайковского Александры - Каменка.

МИЛЮКОВА. Что вы ответите мне?

АЛЕКСАНДРА. Скажу, что ты, Тоня, права. Негоже бегать мужу от жены.

МИЛЮКОВА. Вы напишете ему?

АЛЕКСАНДРА. Да. Ну а ты поживи пока у нас на правах родственницы.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Сестра приняла балаболку за порядочную женщину. Она решила, что я погорячился; остыну - и всё уладится. Сильно ошибалась сестра.

 

Каменка. 

АЛЕКСАНДРА. Антонина! Вы ведёте себя неправильно.

МИЛЮКОВА. Где это проявилось?

АЛЕКСАНДРА. Для чего вы рассказываете моему мужу о ваших поклонниках?

МИЛЮКОВА. Чтобы он знал, что я пожертвовала ими ради Пети, а Петя так нехорошо со мной поступил.

АЛЕКСАНДРА. Он женился на вас. 

МИЛЮКОВА. Он лишил меня невинности и обязан был жениться.

АЛЕКСАНДРА. Хорошо, я поговорю с братом, попытаюсь примирить его с вами и с участью.

МИЛЮКОВА. Брак со мной участь?

АЛЕКСАНДРА. Если вы не переменитесь к лучшему.

МИЛЮКОВА. В каком смысле?

АЛЕКСАНДРА. Перестаньте похваляться поклонниками.

МИЛЮКОВА. Так он будет больше ценить жену.

АЛЕКСАНДРА. Вы заблуждаетесь.

МИЛЮКОВА. Заблуждаетесь вы.

 

 

Италия.

ЧАЙКОВСКИЙ. Мекк прислала деньги. Я спасён.

МОДЕСТ. А что Рубинштейн?

ЧАЙКОВСКИЙ. Поворчал, как водится, и дал согласие - с условием, что я подыщу себе замену. Я уже сделал это, договорился, списавшись с Москвой.

МОДЕСТ. Петруша! А ты почему прекратил свои занятия?

ЧАЙКОВСКИЙ. Нет, я кое-что написал.

МОДЕСТ. Что именно?

ЧАЙКОВСКИЙ. Начало новой симфонии.

МОДЕСТ. А как же концерт для Рубинштейна?

ЧАЙКОВСКИЙ. Напишу поздней.

МОДЕСТ. Чем объясняется предпочтение?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я посвящу симфонию Мекк.

МОДЕСТ. Благодарность спасительнице?

ЧАЙКОВСКИЙ. Гимн близкой душе, родственному сердцу.

МОДЕСТ. Как это проявляется?

ЧАЙКОВСКИЙ. Она чувствует и понимает меня на расстоянии. Она ориентируется в моей музыке, как в своей душе.

МОДЕСТ. Витиевато выразился.

ЧАЙКОВСКИЙ. Но так и есть. Точнее не сказать.

 

 

Мекк у себя дома читает письмо от Чайковского:

 

«Наша симфония скоро будет готова. Так быстро подвигается она. Эта музыка внушена мне любовью к очень дорогому для меня человеку - к вам. Я попытался в ней выразить мои мысли и чувства, которые переполнили меня после известных событий. Я, кажется, возвращаюсь к жизни. Я, кажется, снова живу».

 

МЕКК. Я непременно должна помочь ему состояться. Кто, если не я?

 

Снова Италия.

ЧАЙКОВСКИЙ.  Как твоя повесть?

МОДЕСТ. Продвигается. Но я хочу написать пьесу.

ЧАЙКОВСКИЙ. Чем пьеса лучше?

МОДЕСТ. Её показывают на сцене.

ЧАЙКОВСКИЙ. Пробуй. Дерзай.

МОДЕСТ. После повести.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Повесть сразу по завершении увидела печать. Однако успеха не имела. Другое дело пьеса: комедия удалась на славу и порадовала зрителей. Вскоре после неё Модя сочинил ещё одну смешную пьесу, а между ними - либретто для моей оперы.

 

Каменка.

МИЛЮКОВА. Петя прислал письмо. Прочтите.

АЛЕКСАНДРА. Что там?

МИЛЮКОВА. Он подал прошение о разводе. Отговорите его.

АЛЕКСАНДРА. Нет. И вам следует покинуть мой дом.

МИЛЮКОВА. И не подумаю.

АЛЕКСАНДРА. Или вас выдворят силой.

МИЛЮКОВА. Это вы подучили Петю?

АЛЕКСАНДРА. Я целый месяц пыталась склеить ваши отношения. И вы же меня обвиняете? Сегодня же уезжайте.

МИЛЮКОВА. Я никуда не уеду, пока Петя не придёт за мной.

АЛЕКСАНДРА. Он не придёт. Прочтите снова его письмо.

МИЛЮКОВА. Я его уже прочла трижды.

АЛЕКСАНДРА. Он берёт на себя ваше содержание. Вы будете обеспечены.

МИЛЮКОВА. Я не согласна. Я хочу быть его женой и буду.

АЛЕКСАНДРА. Трубящая труба.

МИЛЮКОВА. Рояль.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Мой брат Анатолий насильно усадил мою жену в телегу, насильно отвёз на железнодорожную станцию и насильно посадил в поезд. Сестра облегчённо вздохнула. Но не перестала переживать за мою сломанную, как она считает, судьбу.

Анатолий настроен более оптимистично, полагая, что скоро мой брак будет расторгнут, и я верну себе драгоценную свободу, без которой, как я понял за эти несколько месяцев, могу перестать слышать музыку, а без неё мне смерть.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. Скоро год, как мы знакомы. И всё это время я думаю о нём. Почему? Какую роль он должен сыграть в моей жизни? Для чего столкнула нас судьба?

О, как я ревновала, когда он женился! Незлобивая душа, я буквально возненавидела его жену, ещё не зная, что она этого вполне заслуживает. Топтать ноты - что может быть хуже, кощунственнее для того, кто сочиняет музыку - ту музыку, выше которой никогда не было и не будет. Как моё сердце или душа могли знать, что моё возмущение, мой протест оправданы, справедливы?

 

Италия. Гостиница. Поздний вечер.

ЧАЙКОВСКИЙ. Модя, ты меня сегодня не теряй. 

МОДЕСТ. Ты куда?

ЧАЙКОВСКИЙ. Сегодня я ночую у хозяйки отеля.

МОДЕСТ. Твоя благодарность за то, что одинокая женщина каждый год ждёт тебя?

ЧАЙКОВСКИЙ. И это тоже.

МОДЕСТ. А что ещё? Ты влюблён в неё?

ЧАЙКОВСКИЙ. Моё сердце, ты знаешь, навсегда отдано Дезире Арто.

МОДЕСТ. Что же тогда?

ЧАЙКОВСКИЙ. У лосей это называется гон.

МОДЕСТ. Так бы сразу и сказал, а то развёл интригу.

ЧАЙКОВСКИЙ. Напустил туману.  

 

Смеются оба либо улыбаются.

 

МОДЕСТ. Наврал.

ЧАЙКОВСКИЙ. Наплёл. Ну я пошёл, что ли?

МОДЕСТ. Иди. (Неожиданно) Завидую я тебе.

ЧАЙКОВСКИЙ. Было б чему!

МОДЕСТ. Хоть краткая, но любовь.

ЧАЙКОВСКИЙ. Подожди. Тебя тоже кто-нибудь полюбит.

МОДЕСТ. Кто-нибудь. На мелкое я не согласен. Хочу, чтобы было вразнос, взахлёб.

ЧАЙКОВСКИЙ. Так и будет. Там слышат всё, наверху. И видят.

МОДЕСТ. Что-то чаще они замечают тебя.

ЧАЙКОВСКИЙ. Старший брат.

МОДЕСТ. Иди уже, старший брат. Заждалась Паола Лорентини.

ЧАЙКОВСКИЙ. Аривидерчи!

МОДЕСТ. Адью!

ЧАЙКОВСКИЙ. Гуд бай!

МОДЕСТ. Ауф видерзейн!

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Я шутил, дурачился, чтобы приободрить брата. В то время Модест был безнадежно влюблён. Она не говорила ни да, ни нет. Он уповал на время. Что она одумается, сумеет его оценить. Как только разочаруется в теперешнем своём поклоннике.

 

Москва. Дом или дача фон Мекк. В комнате она и младшая её дочь Милочка.

МИЛОЧКА. Мама, чей это портрет у тебя?

МЕКК. Это очень хороший композитор. Скоро им будет гордиться наша Россия и весь мир.

МИЛОЧКА. А как его зовут?

МЕКК. Пётр Ильич Чайковский.

МИЛОЧКА. Можно я его поцелую?

МЕКК. А почему нельзя? Милочка целует портрет.

МИЛОЧКА. А ты его почему не целуешь?

МЕКК. Я его прижму к сердцу. Это тоже проявление нежности. Выполняет.

МИЛОЧКА. А почему он не приходит к нам в гости?

МЕКК. Потому что он женатый мужчина.

МИЛОЧКА. Пусть он придёт с женой.

МЕКК. Он не может прийти вместе с ней.

МИЛОЧКА. А почему не может? У неё нет ножек?

МЕКК. Это взрослый вопрос, дочка. Вырастешь - расскажу.

МИЛОЧКА. Хорошо, мама.

МЕКК. Смотри, какую он пишет музыку.

Садится за рояль. Играет что-нибудь впечатляющее из Чайковского.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. Младшей моей дочери Милочке было лет пять, когда я познакомилась с Чайковским. Они так понравились друг другу на портретах, что вскоре стали через меня обмениваться дружескими приветствиями и пожеланиями, и это им обоим очень нравилось.

Я думаю, Пётр Ильич был бы хорошим отцом. Получит ли он развод и сможет ли вновь жениться?

 

Входит дочь Юлия.

 

ЮЛИЯ. Мама! Ты забыла о моей просьбе?

МЕКК. Почему? Я помню.

ЮЛИЯ. Отчего же ты меня ни с кем не знакомишь?

МЕКК. Будет кандидат - я скажу.

МИЛОЧКА. Мама, о чём просит Юля?

ЮЛИЯ. Подрастёшь - тогда узнаешь.

МИЛОЧКА. Я и так большая. Вон уже - скоро буду ростом, как ты.

ЮЛИЯ. Стань сначала.

МИЛОЧКА. Стану. Скоро.

ЮЛИЯ. Милочка, побудь в другой комнате.

МИЛОЧКА. Я вам мешаю?

ЮЛИЯ. Да. Нам нужно поговорить наедине.

МЕКК. Иди, доченька, раз сестра просит.

МИЛОЧКА. Хорошо. Только вы недолго. Ладно?

МЕКК. Договорились.

 

Милочка уходит.

 

МЕКК. О чём ты хотела поговорить?

ЮЛИЯ. Выдай меня за Чайковского.

МЕКК. Тебя? За Чайковского?

ЮЛИЯ. А чем ты так удивлена?

МЕКК. Ты слишком молода для него.

ЮЛИЯ. А ты слишком стара.

МЕКК. Что?! Ты это говоришь матери?!

ЮЛИЯ. Мама, я не хотела обидеть тебя. У меня получилось невольно.

МЕКК. Да знаешь ли ты?.. Да ничего ты не знаешь! И давай прекратим этот разговор и чтобы больше к нему не возвращаться.

ЮЛИЯ. К моему замужеству или к Чайковскому? Мама, я люблю его.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. Знала бы она, как люблю его я! Вероятно, дочь догадывалась о моих чувствах. В её возрасте я уже всё знала и понимала и людей видела насквозь. Вероятно, Юля уродилась в меня. Мне нечем было возразить на её проницательность. Но я была вынуждена оборвать, одёрнуть родную и любимую дочь, потому что она нечаянно посягнула на мою тайну, к тому же таким грубым образом. Мне даже пришлось солгать, чтобы обезопасить себя ложью.

- Ты ошибаешься, - сказала дочери я. - Меж нами с Чайковским ничего нет, и не может быть.

- Это почему? - засомневалась она.

Дальше я уже говорила правду:

-Во-первых, потому что он женат.

 

ЮЛИЯ. Как женат?! Когда же это произошло?

МЕКК. Несколько месяцев назад.

ЮЛИЯ. Я не знала. Для меня неожиданно.

МЕКК. Во-вторых, дворянский этикет запрещает мне как вдове принимать у себя женатого мужчину, пока он не представит свою жену.

ЮЛИЯ. Пусть он представит.

МЕКК. Он не сможет этого сделать.

ЮЛИЯ. Почему?

МЕКК. Потому что они расторгают брак.

ЮЛИЯ. Ура! Вот пусть он потом на мне и женится.

МЕКК. Подобное невозможно.

ЮЛИЯ. Я опять спрошу: почему?

МЕКК. Она ему не даст развода.

ЮЛИЯ. Почему? Почему? Почему?

МЕКК. Она выходила за него замуж, чтобы считаться женой, а не отвергнутой женщиной.

ЮЛИЯ. Так у них всё плохо?

МЕКК. Хуже не бывает.

ЮЛИЯ. Бедный Пётр Ильич!

МЕКК. Уж помучится, настрадается.

ЮЛИЯ. Бедная я!

МЕКК. Не глупи. Найдём мы тебе хорошего жениха.

ЮЛИЯ. Хорошего не хочу. Хочу его.

МЕКК. Когда ты успела так привязаться к нему?

ЮЛИЯ. Ты часами играешь его произведения. Я часами впитывала их - и вот впитала.

МЕКК. Не знала, не знала, что музыка может так воздействовать.

ЮЛИЯ. Теперь знаешь. (Вдруг) Мама, мамочка! Несчастная я!

Прижимается к груди матери. Плачет.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. Я обняла её за плечи. Прижала к себе. Мне хотелось самой реветь белугой. Но я нашла в  себе силы молчать. В этот момент вбежала Милочка и спасла ситуацию.

МИЛОЧКА. Я тоже к вам хочу. Обнимите меня. Я ваша дочь и сестрёнка. Ну обнимайте. Что же вы?

Пришлось нам приласкать маленькую девочку и самим успокоиться, не подавать виду, чтобы она не заметила, что с нами что-то не так.

 

Петербург. Улица. Вечер.

МИЛЮКОВА. Петя, здравствуй!

ЧАЙКОВСКИЙ. Антонина? Ты?

МИЛЮКОВА. Я.

ЧАЙКОВСКИЙ. Что ты тут делаешь?

МИЛЮКОВА. Жду тебя.

ЧАЙКОВСКИЙ. Откуда ты знаешь, что я в Петербурге?

МИЛЮКОВА. Я знала, что из-за границы ты приедешь к брату Анатолию и наняла квартиру рядом с его домом.

ЧАЙКОВСКИЙ. Безумная! Ты, точно, безумная!

МИЛЮКОВА. Называй меня как угодно, но я хочу быть с тобой.

ЧАЙКОВСКИЙ. Мы не можем быть вместе.

МИЛЮКОВА. Почему?

ЧАЙКОВСКИЙ. Это сложно объяснить.

МИЛЮКОВА. Я всё же, может, пойму?

ЧАЙКОВСКИЙ. Мне нужно жить одному. Семейная жизнь стесняет, а главное - отвлекает от работы.

МИЛЮКОВА. Тебе нужно менять любовниц? Тогда так и скажи. А то твоя сестра говорит, что ты из-за меня. Что я плохая.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я больше никогда не женюсь, но мне нужно расторгнуть брак с тобой.

МИЛЮКОВА. Нет. Никогда.

ЧАЙКОВСКИЙ. Давай ты подумаешь, а после мы поговорим? Снова. О том же самом.

МИЛЮКОВА. Я не передумаю.

ЧАЙКОВСКИЙ. Какая ты однако!..

МИЛЮКОВА. Какая?

ЧАЙКОВСКИЙ. Твердолобая.

МИЛЮКОВА. Какая есть.

ЧАЙКОВСКИЙ. Правда, чтобы консистория расторгла брак, нужно подтвердить факт измены.

МИЛЮКОВА. Я тебе верна. Подтверждать нечего.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я не о том.

МИЛЮКОВА. Если ты в заграницах ходил по тамошним домам терпимости, то вина твоя, и отвечать тебе.

ЧАЙКОВСКИЙ. Снова не поняла.

МИЛЮКОВА. А что?

ЧАЙКОВСКИЙ. Без документа, который подтверждал бы этот самый факт, нет даже смысла идти в консисторию.

МИЛЮКОВА. Я не пойду. Я тебя люблю и хочу быть с тобой.

ЧАЙКОВСКИЙ. Этого никогда не будет. Мне музыка дороже, чем ты.

МИЛЮКОВА. Чем я? Я так и знала, что ты испортишь мне жизнь и сбежишь. Какой же ты, Петя!

ЧАЙКОВСКИЙ. Я долго не проживу. Мне надо успеть.

МИЛЮКОВА. Я умру вслед за тобой.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ты уже дважды зарезалась ножиком.

МИЛЮКОВА. Я могу. Ты не веришь?

ЧАЙКОВСКИЙ. Зачем ты порвала мои ноты? Зачем истоптала их?

МИЛЮКОВА. Ноты? Ты их напишешь снова. Нашёл о чем страдать! Ноты?! Ха-ха, ноты!

ЧАЙКОВСКИЙ. Тебе смешно?

МИЛЮКОВА. Я не знала, что ты сочиняешь музыку. Я думала это урок для консерватории. Прости меня, Петя, и оставайся со мной.

ЧАЙКОВСКИЙ. Нет. Такое не прощается. Ты истоптала мне сердце. Ты истоптала мне душу.

МИЛЮКОВА. Я не знала, что это так дорого для тебя.

ЧАЙКОВСКИЙ. Прощай!

МИЛЮКОВА. Но, Петя!.. Какой же ты негодяй!

Чайковский уходит. Милюкова остаётся.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. Чайковский мне написал, что жена не соглашается на развод. Я предложила дать ей отступными десять тысяч и пообещала найти эту сумму. Он некоторое время колебался, вероятно не желая вводить меня в расходы, потом дал согласие.

Однако жена осталась непреклонной, хотя на эти деньги могла безбедно прожить лет двадцать. Неужели она вправду так сильно любит его?

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Как же я обокрал себя! Теперь я не могу не только жениться на приличной девушке и иметь от неё детей, но и лишился права общаться с замужними дамами, ибо у меня статус женатого мужчины.

 

Москва. Консерватория. Рубинштейн выказывает неудовольствие Чайковскому за слишком сложный на тот исторический момент в плане исполнения фортепианный концерт, написанный специально для него:

- Как  это играть? Видишь, рук не хватает?

ЧАЙКОВСКИЙ. У тебя натренированные пальцы, у тебя привычные к аккордам кисти. Смотри, я и то могу одновременно нажать одной рукой эти пять клавиш. Я проигрывал концерт. Все сочетания посильны даже для меня, а ты виртуоз.

РУБИНШТЕЙН. Ну не знаю. Может, я погорячился.

Проигрывает кусок. Музыка прекрасна.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Девять лет назад Рубинштейн в пух и прах разругал моё первое большое сочинение. Сейчас история повторилась. Будучи тоже композитором и, видимо, желая избавиться от конкурента в моём лице, он тогда камня на камне не оставил от моей фортепианной партии, а потом с неизменным успехом играл её в своих концертах, солируя перед оркестром.

То же самое сейчас произошло с новым моим произведением, специально написанным для Рубинштейна и посвященным ему. 

Все свои творения я так или иначе посвящал друзьям или коллегам. Четвёртая симфония не стала исключением. Но фон Мекк попросила меня не афишировать её имя и в посвящении я написал: «Моему лучшему другу». Инкогнито сохранено, зато сделано более чем интимное признание. Оно очень дорого ей и мне.

 

Сцена, не требующая изображения: достаточно звука.

Мекк проигрывает кусок на рояле. Затем:

​- Какая прелесть эта Четвёртая симфония! Какая радость! Какое величие! Какая сила!

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. Чайковский прислал мне вариант нашей симфонии, написанный от руки. Я начерно проиграла её и обомлела. Как хороша она и как понятна и близка мне! Он словно заглянул в мою душу и прочёл её.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Её реакция так поразила меня, что я окончательно уверился: если есть на свете родственная мне душа, то это душа Надежды Филаретовны фон Мекк. Даже братья, Модест и Анатолий,  не понимают меня так глубоко. Она улавливает полутона, полунамёки, сдавленный крик, приглушённую жалобу, не говоря уже о неприкрытой радости, восторге, умилении, переданных посредством звуков, т.е. музыки.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. Больше я без него не могла. И начала сближение. Да простится мне моя женская слабость! Я позвала его на отдых в моё имение Браилов, и он принял предложение. Я ликовала. Я представляла его бродящим по дорожкам сада, купающимся в пруду, катающимся на лодке, пьющим чай из самовара на берегу. Сердце моё учащенно билось. Я была счастлива от радости за него и себя.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. В Браилове я бродил по дорожкам её великолепного сада и всюду представлял её - сидящей на скамейке под цветущими яблонями, плывущей в лодке по живописному пруду с кувшинками, пьющей чай из самовара за столиком на берегу. Её образ сопровождал меня всюду.

Мне было приятно и легко и вместе с тем как-то радостно тревожно: я дышу тем же воздухом, наслаждаюсь той же красотой и тишиной. Впрочем, то и дело подавали голос соловьи и другие птицы, и дыхание у меня перехватывало от полноты жизни и любви.

Среди прочего она прислала мне письмо: «Петр Ильич! Можете попросить вашего зятя присмотреть для меня имение возле Каменки? Близость к вам согревает мне душу. Я бы меньше болела и реже огорчалась. Такая перспектива даёт мне радужную надежду».

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. Я не могла сказать ему в письме напрямую, что без него я задыхаюсь, мне не хватает воздуха. Мне необходимо физически быть возле него.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Затея осталась не осуществлённой. Не нашлось поблизости подходящей усадьбы - чтобы соответствовала взыскательному вкусу Надежды Филаретовны и могла бы вместить всё её многочисленное семейство из одиннадцати детей и ещё внуков, не говоря о снохах и зятьях. Я огорчился. Она, вероятно, тоже.

Но вскоре мы оба были во Флоренции, где поселились в трёх минутах ходьбы друг от друга: она на вилле Оппенгейма, я в гостинице Бончини, обставленной ею по её вкусу и снабжённой всем необходимым, включая нотную бумагу с грифом: Чайковский. Это было в 20-х числах ноября 1878 года.

 

Вилла Оппенгейма.

ЮЛИЯ. Мама! Ты сделала это нарочно?

МЕКК. Что?

ЮЛИЯ (о Чайковском). Поселила его возле себя.

МЕКК. Ты уже взрослая, и может ответить на вопрос сама.

ЮЛИЯ. Я так и думаю.

МЕКК. Вот и думай. Но не советую становиться у меня на дороге.

ЮЛИЯ. Я не становлюсь. Потому что знаю, что всё равно будет по-твоему.

МЕКК. Вот и не мешай.

ЮЛИЯ. Каждый день мы ходим всем нашим здешним семейством в количестве пяти или шести человек на прогулку или увеселения, ты идёшь впереди всех и обмираешь от счастья: вот-вот ты увидишь предмет своей любви в окошке  соседней гостиницы или же на балконе. Твоя душа радуется и трепещет.

МЕКК. Если ты любишь, должна трепетать и твоя.

ЮЛИЯ. Нет, мама. Я его разлюбила. Я не могу любить безответно. Я живая.

МЕКК. Я тоже сделана не из дерева и не из железа.

ЮЛИЯ. У тебя есть хотя бы надежда.

МЕКК. Надежда на что?

ЮЛИЯ. Что ты будешь с ним.

МЕКК. Этикет не позволит.

ЮЛИЯ. Значит, ты нарушишь этикет.

МЕКК. Ну, знаешь, останавливайся! А то мне придётся остановить тебя самой.

ЮЛИЯ. Я остановилась, мама. И позволь мне больше не участвовать в наших совместных выездах.

МЕКК. Что же ты будешь делать на вилле Оппенгейма? Сидеть взаперти и страдать?

ЮЛИЯ. Мечтать. Мама, я буду мечтать.

МЕКК. Ты можешь мечтать на прогулке, на выезде, на осмотре.

ЮЛИЯ. Мне лучше побыть одной, мама.

МЕКК. Ну что ж, побудь.

ЮЛИЯ. Ты снова смотришь на его окна.

МЕКК. Дочь, ты, кажется, отказалась от него.

ЮЛИЯ. Я завидую тебе, мама.

 

Гостиница Бончини.

ЧАЙКОВСКИЙ (у окна). Вот она идёт со всей своей свитой. Я вижу её из окна, а она меня нет. Она близорука. Мне видно, как она щурится, желая разглядеть  хотя бы мой силуэт или движение моей фигуры в окне. Это обрадовало бы её на целый день, так же как и меня.

Какая мука видеть предмет своей радости и не иметь возможности находиться с ним рядом! О, предрассудки девятнадцатого столетия! О, железный наш Домострой, не позволяющий падать нам низко в своих и чужих глазах! Я славлю и проклинаю тебя, сыромятная и девственная Россия!

 

Юлия стоит у окна, смотрит на улицу. 

Постучавшись, заглядывает в комнату Пахульский.

ПАХУЛЬСКИЙ. Юля! Можно мне к вам на минутку?

ЮЛИЯ. Генрих? Конечно. Заходите.

ПАХУЛЬСКИЙ. Провожаете маму?

ЮЛИЯ. Её и остальных.

ПАХУЛЬСКИЙ. Что же вы не пошли на прогулку?

ЮЛИЯ. Не захотела.

ПАХУЛЬСКИЙ. Раньше ходили всегда.

ЮЛИЯ. Расхотелось.

ПАХУЛЬСКИЙ. Вот я тоже что-то никак не найду себе места.

ЮЛИЯ. Посидите со мной. Или постойте.

ПАХУЛЬСКИЙ. Постою.

ЮЛИЯ. Генрих! Почему так несправедливо устроена жизнь?

ПАХУЛЬСКИЙ. Это как?

ЮЛИЯ. Почему, если человек любит, то ему обязательно надо преодолевать препятствия?

ПАХУЛЬСКИЙ. Я не знаю.

ЮЛИЯ. Я замечала, вы любите меня?

ПАХУЛЬСКИЙ. Второй год.

ЮЛИЯ. Мне знакомо ваше страдание. Простите меня.

ПАХУЛЬСКИЙ. Человек должен кого-то любить.

ЮЛИЯ. Человек не может без любви.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. По просьбе Надежды Филаретовны я занимался с Генрихом Пахульским. Она хотела выпестовать из него композитора. Он был не без способностей. Но ему не хватало размаха в мыслях, делах, поступках. Пару приличных миниатюр он всё-таки написал.

 

Гостиница Бончини.

ЧАЙКОВСКИЙ. Генрих! Вы хороший ученик. Но нужно проявлять и самостоятельность, индивидуальность.

ПАХУЛЬСКИЙ. Я бездарен?

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы слишком последовательны и дотошны. Это связывает вас.

ПАХУЛЬСКИЙ. Я попробую уменьшить контроль над собой.

ЧАЙКОВСКИЙ. Нужно больше доверять вдохновению, интуиции. Однако процесс всё равно надо держать под контролем, руководствуясь знаниями.

ПАХУЛЬСКИЙ. Очень хорошая у вас метода. Всеобъемлющая. Универсальная. 

ЧАЙКОВСКИЙ. Да, она применима к любому роду искусства. Берите. Дарю.

ПАХУЛЬСКИЙ. Попробую взять. Если удастся.

ЧАЙКОВСКИЙ. Дома пройдитесь ещё раз по вашей фуге, внося изменения и поправки так, как мы это с вами наметили.

ПАХУЛЬСКИЙ. Благодарю, Пётр Ильич.

ЧАЙКОВСКИЙ. Кланяйтесь от меня Надежде Филаретовне.

ПАХУЛЬСКИЙ. Как всегда. Непременно. Обязательно. Уходит.

 

Чайковский, один:

- Хоть поступай к ней на службу. Чтоб видеть её ежедневно, ежечасно, как он, Пахульский.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Сегодня мы были вместе в театре. Правда, я находился в партере, а она в своей ложе. Я чувствовал на себе её неотступный взгляд. Театральный бинокль сокращал расстояние, и она, вероятно, могла меня видеть достаточно хорошо. По временам я оглядывался, чтобы тоже увидеть её. Наши взгляды встречались, и тогда она ненадолго опускала бинокль, не то смутившись, не то желая, чтобы я мог рассмотреть её. Это всё, чем могли мы довольствоваться, и чем были счастливы.

Завтра они уезжают, а я останусь ещё на неделю. В декабре, мы договорились, съехаться снова. Местом встречи избран Париж.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. Завтра уезжать. А с каким удовольствием я бы осталась тут ещё на несколько дней! Чтобы продлить радость. Чтобы продлить счастье.

Каждый день мы обменивались письмами, но этого оказалось недостаточно.

 

Апартаменты Чайковского. Он стоит на балконе и смотрит на виллу Оппенгейма. Ночь.

ЧАЙКОВСКИЙ (мысленно). У неё погас свет. Буду и я отходить ко сну. Нет, сначала напишу ей письмо о тех чувствах, что сейчас переполняют меня.

Садится. Пишет.

Раздаётся стук в дверь.

ЧАЙКОВСКИЙ. Кто там? Войдите.

 

Входит дама под вуалью. Это фон Мекк.

 

ЧАЙКОВСКИЙ. Бонжорно, синьора! Синьорина?

МЕКК. Сеньора. Сеньора фон Мекк. Откидывает вуальку.

ЧАЙКОВСКИЙ. Надежда Филаретовна? Бог мой!

МЕКК. Простите за ночное вторжение, Пётр Ильич. Надеюсь, я вас не разбудила?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я ещё не ложился. Я читаю до позднего часа. А прежде выхожу на балкон и любуюсь ночным небом, ночным садом.

МЕКК. Я так же, как вы, перед сном выхожу на балкон и подолгу смотрю в вашу сторону. Но сегодня не усидела и вот пришла. Простите.

ЧАЙКОВСКИЙ. За что? Я рад необычайно. Но кто вам открыл? Все спят.

МЕКК. Я вошла сама. Через чёрный ход. Вот ключи.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ключи? Откуда?

МЕКК. Я арендовала для вас место для проживания, а для себя чёрный ход. Точнее, ключи от него.

ЧАЙКОВСКИЙ. Как хорошо  вы сделали! Я хотел сказать, что...

МЕКК. Когда нельзя навещать  человека официально, приходится делать это конфиденциально.

ЧАЙКОВСКИЙ. Полностью с вами согласен и благодарен вам. Должны же мы были когда-то встретиться. Несмотря на запрет светской морали, нравы и обычаи нашего сверхстрогого времени.

МЕКК. Я тоже так подумала. Дайте же мне вас рассмотреть. Я никогда не видела самого дорогого моему сердцу человека столь близко.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы так долго рассматриваете меня.

МЕКК. Вы красавец. Вы настоящий красавец. Вот почему так падки на вас женщины и ваши консерваторки.

ЧАЙКОВСКИЙ. Если вы о жене, то она оказалась единственной из моих учениц, кто проявила ко мне интерес как к мужчине.

МЕКК. Неправда, я наслышана об этом иначе.

ЧАЙКОВСКИЙ. Была ещё, правда, Персильд или Пересильд. Фамилию помню неточно. Однако не верьте слухам. Они редко оказываются правдой.

МЕКК. Я не могу не верить себе. У вас удивительно добрые глаза, а они отражение души.

ЧАЙКОВСКИЙ. То же самое я могу возвестить о вас.

МЕКК. Ради бога не надо! Я не люблю лести в каком бы то ни было её проявлении. Слишком хорошо знаю ей цену.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я никогда не кривлю душой. Мои слова всегда искренни.

МЕКК. Всё равно не стоит. Моё мнение о вас сложилось сразу и окончательно, и ничто не может изменить его.

ЧАЙКОВСКИЙ. Это выдаёт в вас умного человека. Умных единицы.

МЕКК. Вы тоже из этого исключительного числа. Ещё и поэтому я решила всецело принадлежать вам, музыканту и человеку.

ЧАЙКОВСКИЙ. Но я ещё и мужчина.

МЕКК. А я, соответственно, женщина, и это многое объясняет нам в наших пристрастиях.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я, кажется, начал стареть. Видите, седина?

МЕКК. О какой старости вы говорите! Вам всего 37!

ЧАЙКОВСКИЙ. Пушкин в моём возрасте давно уже всё завершил, а я ещё только начинаю.

МЕКК. Не согласна. У вас уже четыре симфонии, две сюиты, фортепианный концерт, балет, романсы, две оперы...

ЧАЙКОВСКИЙ. Мало, мало, мало!

МЕКК. Вы напишете ещё.

ЧАЙКОВСКИЙ. Если не перестану слышать неслышимое и не разучусь передавать непередаваемое.

МЕКК. Вы избранник судьбы. Вам всегда будет сопутствовать удача.

ЧАЙКОВСКИЙ. Не помешал бы фатум.

МЕКК. Будьте уверены, о вас всегда позаботятся высшие силы.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Я смотрел на неё и не верил своим глазам. Я воочию видел предмет моих постоянных мыслей, обожания, преклонения. Она появилась и не исчезла, как фея из сказки. Сказка продолжалась, и я был рад ей, как ребёнок.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. Я щурилась, рассматривая его. Я радовалась. Я задыхалась от близости к нему. Я слышала его, лично его едва уловимый запах, что слабо пробивался сквозь аромат хорошего, стойкого одеколона, подрастерявшего свою терпкость, силу к ночи. И ловила себя на мысли, что это похоже на сон. Но ведь сны не пахнут. Значит, всё наяву. Я не сплю и въяве вижу его.

 

ЧАЙКОВСКИЙ. Это было так мучительно видеть вас изо дня в день и не мочь обмолвиться с вами хотя бы двумя-тремя словами.

МЕКК. Я сама измучилась вконец. Потому и решилась прекратить эту пытку.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы смелая женщина.

МЕКК. Мой идеал Жанна де Арк.

ЧАЙКОВСКИЙ. Представьте, мой тоже.

МЕКК. Напишите о ней оперу. Я пришлю вам книгу. «Орлеанская дева» Шиллера.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы моя богиня! Вы помогаете мне даже сюжетами.

МЕКК. Я служу музыке. Я служу вам. Точнее, вы служите музыке, я служу вам.

ЧАЙКОВСКИЙ. Благодарю, благодарю. Целует руку.

МЕКК. Дайте, я сниму перчатку. Мне стало жарко.

ЧАЙКОВСКИЙ. Какие нежные пальцы!

МЕКК. Какие безобразно длинные!

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы прирождённый музыкант.

МЕКК. Я прирождённый любитель. Гений вы.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ваши слова согреют даже обледеневшую душу. Но почему вы не предупредили меня?

МЕКК. О чём?

ЧАЙКОВСКИЙ. Что придёте.

МЕКК. Я была не уверена, что решусь.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы умница. Должно же было наконец это когда-то случиться.

МЕКК. Боже, какое счастье - видеть вас!

ЧАЙКОВСКИЙ. Для меня тоже. Применительно к вам.

МЕКК. Зачем вы всё целуете и целуете мне пальцы?

ЧАЙКОВСКИЙ. Чтоб выразить вам мою признательность, мою благодарность, мою любовь.

МЕКК. У вас совсем не колючие усы и мягкая борода.

ЧАЙКОВСКИЙ. Свидетельство моего нетвердого характера, слабой воли, о чём вы давно знаете из моих многих и многих жалующихся вам писем.

МЕКК. Теперь-то вы не будете жаловаться, не будете грустить?

ЧАЙКОВСКИЙ. Нет, я обрёл то, что давно искал и не находил. О чём мечтал, не смея надеяться, что это когда-то может осуществиться.

МЕКК. Мне стоило труда  заставить себя набраться мужества, чтобы прийти к вам.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я ошибся на собственный счёт? Я вам не мил?

МЕКК. Мне не мил дворянский этикет и его мораль. Согласно этикету, мне нельзя посещать вас, так как вы до сих пор не представили моей персоне свою жену.

ЧАЙКОВСКИЙ. Не будем о ней. Ведь вы знаете, какая это для меня рана!

МЕКК. Я не вправе бросить тень на моё имя. Этим я могу скомпрометировать себя, а мне ещё выдавать дочерей замуж и женить сыновей.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я знаю это ужасное правило: женщина считается потерявшей своё расположение в обществе, если она вступила в предосудительные отношения с мужчиной.

МЕКК. Но вы же меня не выдадите. Мой приход к вам останется тайной?

ЧАЙКОВСКИЙ. Разумеется. Всё, что связано с вами, я всегда держал и буду держать в секрете.

МЕКК. И никому не обмолвитесь ни словом, ни полусловом?

ЧАЙКОВСКИЙ. Никому.

МЕКК. Даже братьям и сестре?

ЧАЙКОВСКИЙ. Даже им.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. В таких ситуациях женщины смелее, чем мужчины. Вероятно, потому, что им многое прощается. Мужчина же должен оставаться в любой ситуации сильным и мудрым. Я старался сейчас быть таким и ждал.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. Мне немного не хватало решимости. Я боялась, что он плохо подумает про меня. А его мнением я дорожила,  не могла не дорожить.

Наконец он сказал:

- Какая вы молодец, что осмелились, что пришли.

Я бросилась к нему и стала осыпать его поцелуями. Он отвечал мне тем же.

 

Дверной проём перед спальней и голоса. 

МЕКК. Вот оно счастье! Вот она радость человеческая - любовь между мужчиной и женщиной.

ЧАЙКОВСКИЙ. Нет ничего поэтичнее, возвышенней и прекрасней.

МЕКК. Два года я лелеяла ваш образ, я исцеловала все ваши фотографии, которые вы любезно прислали мне. Но эта встреча! Она несравнима даже с мечтами!

ЧАЙКОВСКИЙ. Я тоже грезил о вас. Я воображал вас прекрасной феей из сказки.

МЕКК. Я разочаровала вас?

ЧАЙКОВСКИЙ. Напротив.

МЕКК. Сегодня в моде дородные женщины - у меня сложение балерины.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы прекрасны! Вы невероятно прекрасны! У вас восхитительное лицо, восхитительные глаза, которые хочется покрывать поцелуями непрестанно. У вас восхитительная душа. У вас...

МЕКК. Вы хотели сказать про тело? Так скажите. Вот смотрите, какое плечо.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я лучше поцелую его. Это красноречивее слов. Выполняет.

МЕКК. Вы смелы. Вы всё больше нравитесь мне как мужчина. У вас сильные руки.

ЧАЙКОВСКИЙ. В нашей профессии руки сильны сами по себе. Музицирование укрепляет мускулатуру.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. Мы лежали неодетые, и нам было жарко. Он то и дело целовал меня. Я гладила его волосы и по временам прикасалась к нему губами. Я изнемогала от нежности и желания. Он как почувствовал это и вновь овладел мною.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Терпеть было выше моих сил, я раскинул по сторонам её руки, и она подалась мне навстречу. Бутон раскрылся, и блаженство стало растекаться по всему телу. Мы оба напряглись и уже не выпускали друг друга из объятий до самого конца, до триумфа душ и тел в их слиянии, растворении, конвульсивном экстазе и извержении лавы. О, плотская радость души! О, душевная радость тела!

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. Я лежала на животе. Он сидел верхом на мне, не придавливая весом тела, и гладил мне спину. Волны удовольствия растекались к лопаткам и шее, потом вновь опускались к пояснице и уходили к бокам. Я млела, я умирала и воскресала в этих нежных и сильных руках. Казалось, время остановилась. Хотелось, чтоб это блаженство длилось вечно.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Я трогал её позвоночник, перебирая пальцами звено за звеном, и чувствовал, как она нутром отзывается на каждое прикосновение, как обмирает от ласки и как подаётся навстречу ей, желая продолжения, ещё большей нежности и страсти  и нового соития. Я без труда проник в неё со спины, и всё повторилось и принесло ещё больше удовольствия самцу и самке, так долго искавшим и наконец-то обретшим друг друга.

 

Мекк и Чайковский одеваются, разговаривая.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я не встречал более страстной женщины, нежели вы!

МЕКК. Я родила 18 детей. Вам это о чем-то говорит? Я не умела отказаться от близости, даже когда ребёнок уже шевелился во мне. И даже больше. Когда до родов оставались считанные дни, я всё равно просила мужа о ласке. Всякий раз он боялся повредить плод, нанести урон ему или мне, но всегда отзывался на просьбу. Наши дети все выросли без изъяна. Я не считаю семерых умерших.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы потеряли детей? Семерых?

МЕКК. Пятеро умерли сразу, едва родившись, ещё двое родились мёртвыми. Это обычное явление. Медицина слаба в наши дни. Конечно, я плакала над ними. Но я всегда понимала, что это рок.

ЧАЙКОВСКИЙ. Или, что то же самое, фатум.

МЕКК. Последняя девочка у меня родилась не от мужа.

ЧАЙКОВСКИЙ. Мила? Ваш младший ребёнок и моя любимица?

МЕКК. Она любимица и моя. Её отец железнодорожный инженер Иолшин.

ЧАЙКОВСКИЙ. Это не родственник ли мужа вашей старшей дочери?

МЕКК. Это он сам и есть. Я женила его - не пугайтесь бога ради - на дочери, чтобы тем самым держать его близко от себя. Простите за вероломную откровенность. Но лучше сразу сбросить все маски.

ЧАЙКОВСКИЙ. Простите и вы. Что пришлось вам довериться мне. И вы до сих пор в связи?

МЕКК. А как прикажете обходиться вдове? Женщина не может без ласки.  Впрочем, мужчина, вероятно, тоже.

ЧАЙКОВСКИЙ. Однако я думал...

МЕКК. Что думали вы? Что я старая, раз мне 45 лет? И что чувства во мне отгорели? Разве не видели вы, чем насквозь пропитаны все мои письма к вам?

ЧАЙКОВСКИЙ. Не видел, хотя догадывался, мог догадаться.

 

ПАУЗА.

 

ЧАЙКОВСКИЙ. В письме вы говорили: я одна в 50 комнатах в моём доме на Рождественском бульваре, и я понимал, что вам одиноко. 

МЕКК. Вы передавали поцелуй моей младшей дочери Милочке, и я понимала, что адресован он мне. С вашей неимоверной деликатностью вам сложно изъясняться напрямую. Я целовала дочь от вашего имени, и мои щёки начинали гореть, как если бы вы поцеловали меня.

ЧАЙКОВСКИЙ. Что нам ещё оставалось во избежание кривотолков?

МЕКК. Я предлагала вам поселиться инкогнито в моём доме, и ни одна живая душа не узнала бы, что мы живём под одной крышей.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я отказался.    

МЕКК. Ваша деликатность и тут помешала вам доставить несказанную радость нам обоим.

ЧАЙКОВСКИЙ. Радость мне. Прежде всего, мне. Потому что я желал этого всеми силами души.

МЕКК. И запрещали себе этими же силами.

ЧАЙКОВСКИЙ. Что было делать? Мнение света, к сожалению, сильнее нас. Я был не вправе уронить тень на ваше имя.

 

ПАУЗА.

 

МЕКК. Любовь движет миром - и горе тому, кто стоит в стороне.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я тоже очень завишу от эмоций. Моя музыка - моё клокотание чувств.

МЕКК. Я сразу увидела это в вас, почувствовала и, вероятно, поэтому полюбила. Я люблю вас не только душой, как вы догадываетесь и уже могли убедиться. Я люблю вас всем телом, каждой клеточкой моего кричащего организма.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я отвечаю вам тем же. Я написал для вас, лично для вас симфонию. Я излил в ней все чувства к вам. В этой симфонии столько моих мук, моего страдания и, напротив, радости и счастья, что я захлёбывался от ощущений, когда писал эту музыку.

МЕКК. Я чувствовала ваше волнение на расстоянии и страдала и радовалась вместе с вами.

ЧАЙКОВСКИЙ. Это, кажется, называется эмпатия?

МЕКК. Это называется: любовь,  страсть. Я не могу жить без вас.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я тоже прирос к вам всею душой и телом.

МЕКК. Ваши слова полная правда?

ЧАЙКОВСКИЙ. Абсолютная. Не подлежащая сомнению.

МЕКК. Вы не лукавите, чтобы сделать приятное мне?

ЧАЙКОВСКИЙ. Принадлежать вам, обладать сверхчувственной вами - великое счастье.

МЕКК. Вы поняли это только сейчас?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я понимал это и раньше, но сегодня со всею очевидностью увидел, убедился.

 

Мекк целует Чайковского, ластится к нему.

 

МЕКК. Но дорогой, вы же ничего не расскажите никому из того, что услышали от меня сегодня, что узнали, и чем, наверно, немного шокированы. Признайтесь, шокированы? Ведь так?

ЧАЙКОВСКИЙ. Есть немного.

МЕКК. Больше я не буду испытывать вас, дорогой вы мой мужчина, пугать вас, мой мальчик. Но обещайте: никому ни слова.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я же однажды уже обещал. Разве недостаточно?

МЕКК. Успокойте мнительнее моё сердце.

ЧАЙКОВСКИЙ. Обещаю.

МЕКК. Вы проводите меня?

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы уходите?

МЕКК. Пора. Мой лакей ждёт меня на входе, не запирая дверь.

ЧАЙКОВСКИЙ. Лакей знает, что вы здесь?!

МЕКК. Лакей знает, что я отлучилась и даже к кому. Потому что случись со мной что-либо плохое, он будет знать, где искать меня.

ЧАЙКОВСКИЙ. Не опасно ли так доверять слугам?

МЕКК. У меня служат только проверенные люди. Ни одна тайна до сих пор не вышла за порог моего дома, я уже не говорю о тайне тайн моего сердца.

ЧАЙКОВСКИЙ. Завидую вашему сердцу.

МЕКК. А я вашей душе.

ЧАЙКОВСКИЙ. Постойте, я накину пальто.

МЕКК. Провожать не надо. Я дойду сама.

ЧАЙКОВСКИЙ. Но почему вы передумали?

МЕКК. Иначе мы не сможем расстаться и остановимся на полпути, как дети.

ЧАЙКОВСКИЙ. А ведь верно. Так бы и было. Я тоже об этом подумал.

МЕКК. Ну, до завтра! Прощайте.

ЧАЙКОВСКИЙ. Прощайте и вы.

МЕКК. Помните, вы дали слово.

ЧАЙКОВСКИЙ. Не забуду.

МЕКК. В письмах всё должно быть по-старому. И завтра, и всегда.

ЧАЙКОВСКИЙ. Так и будет. Не сомневаетесь.

 

В комнату врывается Милюкова.

 

МИЛЮКОВА. А никуда вы не уйдёте!

ЧАЙКОВСКИЙ. Антонина? Откуда ты здесь?

МЕКК. Кто эта женщина?

МИЛЮКОВА. Я жена этого господина. А вот кто вы?

ЧАЙКОВСКИЙ. Тебе, Антонина, этого знать необязательно. Как ты прошла сюда?

МИЛЮКОВА. Через чёрный ход. Эта дама оставила дверь открытой.

МЕКК. Я совершила ошибку.

МИЛЮКОВА. Бог всё равно растворил бы передо мной дверь. Потому что правда на моей стороне.

ЧАЙКОВСКИЙ. Как ты добралась до Италии?

МИЛЮКОВА. Ты выдал причитающуюся мне сумму за два месяца вперёд.

ЧАЙКОВСКИЙ. Какую я совершил глупость!

МИЛЮКОВА. Это не глупость. Я приехала к моему законному мужу во Флоренцию и застала его с посторонней женщиной.

ЧАЙКОВСКИЙ. Это не посторонний для меня человек.

МЕКК. Я пойду, Пётр Ильич?

МИЛЮКОВА. Пусть идёт. Но сначала пускай услышит: (Чайковскому) никогда - ты слышишь? - никогда  ты не получишь свободы. Вот она для чего тебе понадобилась. Я так и знала. Идите, дамочка, вы больше здесь не нужны. Факт измены получен. Причины выяснены.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ничего ты не знаешь и не понимаешь.

МЕКК. До свидания, Пётр Ильич.

ЧАЙКОВСКИЙ. До свидания.

 

Мекк уходит.

 

ЧАЙКОВСКИЙ. Ты могла прийти днём. Зачем устраивать цирк?

МИЛЮКОВА. Днём я бы не застала тебя с поличным.

ЧАЙКОВСКИЙ. Как ты узнала, что я здесь?

МИЛЮКОВА. Птицы на крыльях принесли.

ЧАЙКОВСКИЙ. А если серьёзно?

МИЛЮКОВА. Нашлись добрые люди.

ЧАЙКОВСКИЙ. Кто?

МИЛЮКОВА. Твои родственники.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Наверное, примерно так взрывается снаряд. Внезапно. Взметая землю. Обволакивая всё вокруг себя дымом. Именно такой эффект произвела своим появлением моя законная супруга. Надежды на развод превратились в дым и развеялись по ветру с первым же порывом.

 

Та же ночь. Милюкова раздевается догола либо наполовину и лезет под одеяло к Чайковскому.

ЧАЙКОВСКИЙ. Антонина! Ты что делаешь?

МИЛЮКОВА. Я хочу получить от тебя ласку.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я оставил тебя до утра, чтобы ты не ночевала на улице.

МИЛЮКОВА. Я законная жена и имею право.

ЧАЙКОВСКИЙ. Все отношения между нами прекращены, и возврат к ним невозможен.

МИЛЮКОВА. Я нежнее твоей балерины. У меня более ощутимые формы.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ты мне неприятна.

МИЛЮКОВА. А не так уж давно ты приходил в совершенный экстаз от близости со мной.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я был хмелён и не вполне различал, что это твоя плоть.

МИЛЮКОВА. Тем хуже для тебя. Сейчас придётся различить.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я запру тебя в этой комнате.

 

Выбежав за дверь, выполняет угрозу.

 

МИЛЮКОВА. Я буду кричать и шуметь.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я думаю, ты будешь вести себя благоразумно. Иначе, несмотря на ночь, я выставлю тебя на улицу.

МИЛЮКОВА. Ты импотент, Чайковский. Только импотент может отказаться от близости с женщиной.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я не собираюсь обсуждать с тобой борьбу полов и т.п. пустяки.

МИЛЮКОВА. Это не пустяки, Чайковский. Это основа жизни, её мудрость и сила.

ЧАЙКОВСКИЙ. Всё, я ложусь спать. И ты давай угомонись. Мне завтра надо работать.

МИЛЮКОВА (о Мекк). Завтра она придёт снова?

ЧАЙКОВСКИЙ. Это не твоя забота. Твой долг поутру покинуть моё жилище и оставить меня в покое. Навсегда.

МИЛЮКОВА. Ты не получишь развода.

ЧАЙКОВСКИЙ. Это я уже слышал. Спокойной ночи!

МИЛЮКОВА. А я хочу беспокойной. Я приехала сюда, чтобы не спать с тобой до утра.

ЧАЙКОВСКИЙ. Найди себе нового мужа и поступай, как знаешь. Всё, сплю.

МИЛЮКОВА. Петя, Петенька! Я буду тебе хорошей супругой. Давай жить вместе?

ЧАЙКОВСКИЙ. Это уже было. Ничего путного в итоге не вышло.

МИЛЮКОВА. Сейчас будет всё по-другому.

ЧАЙКОВСКИЙ. Нет. Мне нужно много работать. Ты помеха.

МИЛЮКОВА. А она не мешает, нет? С ней ты любезен и на всё согласен.

ЧАЙКОВСКИЙ. Это не твоё дело.

МИЛЮКОВА. Я слышала вас. Я всё слышала.

ЧАЙКОВСКИЙ. Слышала - и забудь.

МИЛЮКОВА. Такое вряд ли забудется.

ЧАЙКОВСКИЙ. Или ты умолкаешь, или я вывожу тебя на улицу и запираю за тобой дверь. Последний раз предупреждаю.

МИЛЮКОВА. Петя! Я знаю, что ты добрый.

ЧАЙКОВСКИЙ. Терпение заканчивается и у добрых людей.

МИЛЮКОВА. Петя! Я проехала две тысячи вёрст, чтобы тебя увидеть. Всхлипывает.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ты увидела. Довольно! Если ты сейчас не успокоишься...

МИЛЮКОВА. Хорошо, я перестану плакать. Но какой же ты, Петя, жестокий.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я жестокий? Это ты не даёшь мне жить, дышать.

МИЛЮКОВА. Когда она бросит тебя, как ты меня, тогда ты поймёшь, каково мне.

ЧАЙКОВСКИЙ. Всё, я заткнул уши. И сплю.

МИЛЮКОВА. Петя! Поговори со мной. Ну, Петя! Ну, пожалуйста... Петя! Ты слышишь? (Себе) Видимо, впрямь сделал себя глухим. Эх, глупая я и наивная! Из какой дали приехала - и для чего? Завтра же уеду обратно. Пусть живёт как хочет. Мочи моей больше нет. Пропади всё пропадом!

 

Вилла Оппенгейма.

ПАХУЛЬСКИЙ. Уже начинает светать.

ЮЛИЯ. Скоро утро.

ПАХУЛЬСКИЙ. Не хочется уходить.

ЮЛИЯ. Побудьте ещё немного.

ПАХУЛЬСКИЙ. Привратник на ночь запирает дверь.

ЮЛИЯ. И что?

ПАХУЛЬСКИЙ. А какая-то дама спокойно вошла.

ЮЛИЯ. Значит, она не чужая.

ПАХУЛЬСКИЙ. По силуэту похожа на вашу маму.

ЮЛИЯ. Вы обознались. Мама давно спит.

ПАХУЛЬСКИЙ. Возможно. Но уж очень похожа.

ЮЛИЯ. Я тоже похожа на неё.

ПАХУЛЬСКИЙ. Вы это к чему?

ЮЛИЯ. Я тоже умею любить.

ПАХУЛЬСКИЙ. Я это знаю.

ЮЛИЯ. Генрих! Прижимается к нему.

ПАХУЛЬСКИЙ. Юля! Обнимает её.

ЮЛИЯ. О, как я устала!

ПАХУЛЬСКИЙ. Я тоже.

ЮЛИЯ. Мама не даст нам быть вместе.

ПАХУЛЬСКИЙ. А вы ничего ей не говорите.

ЮЛИЯ. Она всё равно заметит.

ПАХУЛЬСКИЙ. А вы не признавайтесь.

ЮЛИЯ. Вы тоже будьте начеку.

ПАХУЛЬСКИЙ. Я буду. О, какое это счастье быть рядом с вами!

ЮЛИЯ. Генрих, Генрих! Вы даже не знаете, что вы меня спасли.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. Утром Чайковский прислал письмо. Извинился за ночное происшествие с женой, затем не удержался и наговорил любезностей, потом стал исправлять. Зачеркнул слово «любимая», а оно всё равно прочитывается. И ещё несколько таких мест. Сожгу от греха. Или всё же оставить? Нет, сожгу.  Выполняет. А самой жаль. Поэтому видно: мучается, страдает.

 

Входит Юлия.

 

ЮЛИЯ. Мама, почему у тебя дым?

МЕКК. Сжигаю ненужные листочки.

ЮЛИЯ. Свою или чужую исповедь любви?

МЕКК. Юлия Карловна! Зарубите себе на носу. Вы дочь, я мать. Между ними неукоснительно должна соблюдаться субординация. Вы хорошо услышали и твёрдо запомнили?

ЮЛИЯ. Лучше и твёрже просто не бывает.

МЕКК. И чтобы мы больше никогда не возвращались к этому вопросу.

ЮЛИЯ. Мы не возвратимся.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Перед отъездом она прислала мне письмо, полное грусти. Покамест я его читал, у крыльца виллы Оппенгейма выстроились друг за другом несколько экипажей. Это уезжали фон Мекки.

Я смотрел из окна, угадывая повозку с нею. Она вышла последней и села в первый тарантас. Процессия тронулась.

Я провожал её взглядом, пока было видно. Сосало под ложечкой, ныло в груди. Грустно было оставаться без неё.

На другой день приехал брат, Модест.

 

МОДЕСТ. Петруша! Ну как ты тут?

ЧАЙКОВСКИЙ. Ничего. Много работал. Кое-что написал. Сделал оркестровку симфонии.

МОДЕСТ. Что Мекк?

ЧАЙКОВСКИЙ. Мекк?

МОДЕСТ. Да, Мекк.

ЧАЙКОВСКИЙ. Как тебе сказать?

МОДЕСТ. Говори как есть.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ничего особенного.

МОДЕСТ. Ты говорил, она к тебе подбирается.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ошибался я.

МОДЕСТ. Я тебя знаю. Раз ты так говоришь, значит, что-то было.

ЧАЙКОВСКИЙ. Два раза встретились на прогулке, один раз в театре.

МОДЕСТ. И всё?

ЧАЙКОВСКИЙ. Всё.

МОДЕСТ. Она же звала тебя к себе на виллу.

ЧАЙКОВСКИЙ. Звала. Но это обыкновенная экскурсия. Я не пошёл.

МОДЕСТ. Причина?

ЧАЙКОВСКИЙ. Не захотел беспокоить её семейство. Ведь всем в таком случае воспрещалось выходить из комнат, дабы это не стеснило меня.

МОДЕСТ. И она не настояла?

ЧАЙКОВСКИЙ. Нет.

МОДЕСТ. Странно. Женщины последовательны в своих устремлениях.

ЧАЙКОВСКИЙ. Видимо, у неё не так.

МОДЕСТ. Странно. Всё равно странно.

ЧАЙКОВСКИЙ. Тут у меня случилось другое происшествие.

МОДЕСТ. Что такое?!

ЧАЙКОВСКИЙ. Ночью нагрянула моя благоверная. 

МОДЕСТ. Антонина? Жена?

ЧАЙКОВСКИЙ. Не понимаю, как она могла узнать,  где я?

МОДЕСТ. Адрес дал я. 

ЧАЙКОВСКИЙ. Модя, зачем ты это сделал?!

МОДЕСТ. Она просила дать ей последний шанс. Вы объяснились?

ЧАЙКОВСКИЙ. Полагаю, окончательно.

МОДЕСТ. Как именно?

ЧАЙКОВСКИЙ. Она сказала, что никогда не даст мне развода.

МОДЕСТ. Ты же её содержишь. Конечно. Куда она без тебя?

ЧАЙКОВСКИЙ. Вероятно, в этом причина.

 

НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНАЯ ДЛЯ ПОКАЗА СЦЕНА. ДОСТАТОЧНО ЗВУКОВ.

Рубинштейн играет на рояле кусок из фортепианного концерта. Затем бросает реплику: «Боже, какая прелесть! Ай да Чайковский! Ай да сукин сын!» - и с головой уходит в исполнение произведения.

 

 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Когда в феврале 1878 года я приехал в Париж, Надежда Филаретовна уже давно была там. Она затеяла переписку с месье Колоном и уговорила за её счёт поставить и исполнить на его оркестре нашу симфонию. Мне было неловко, что она тратится на меня ещё и тут. Но я был вынужден уступить её просьбе, дабы не огорчить её, доставить ей радость. Премьера прошла успешно. Моя покровительница радовалась своей протекции и моей начинающей расти заграничной славе.

В один из дней на входе в гостиницу я столкнулся с молоденькой барышней. Лицо её мне показалось знакомым. Она не узнала меня или сделала вид.

В тот вечер я занимался с Пахульским. Мне бросилась в глаза перемена в нём. Его музыка стала неровной: то беспричинно проявлялась радость, то так же беспричинно грусть.

 

 

СЦЕНА ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ РАССКАЗ-ПОКАЗ.

- Генрих Альбертович! Что с вами?- не удержался я.

- Со мной? Ничего.

- Ваша музыка вас выдаёт. Настроение композитора сказывается на его нотах.

- Надежда Филаретовна не даёт согласия на наш брак.

- На ваш брак с кем?

- С Юлией.

- Юля её опора, как и вы, её секретарь. Она останется как без рук, если брак состоится.

- Но мы ведь тоже имеем право на свою жизнь, на счастье.

Меня подмывало рассказать о моём переплёте. Но я удержался, сказал:

- Вы оба ещё молоды. Вы всё успеете.

- Простите, она тоже ещё не стара.

- На ней одиннадцать человек детей.

- Выдав замуж, она сняла бы с Юлии свою заботу.

- Она мать, ей видней.

 

 

Комната в парижских апартаментах семейства фон Мекк. День.

ЮЛИЯ. Мама! Благослови нас.

МЕКК. Ещё не время.

ЮЛИЯ. Мама, у тебя есть Чайковский. Отдай мне Пахульского.

МЕКК. Я же говорила, чтоб мы больше не возвращались к этому вопросу.

ЮЛИЯ. Это не вопрос. Это моя жизнь.

МЕКК. Нет! Сказано: пока нет.

ЮЛИЯ. Мама, отдай.

МЕКК. Он твой. Я не претендую на него.

ЮЛИЯ. Дай же согласие на брак.

МЕКК. Дам. Но не сегодня.

ЮЛИЯ. Мама, когда?

МЕКК. Я извещу.

ЮЛИЯ. Ну, мама!..

МЕКК. Иди. Мне нужно сделать ревизию счетов.

ЮЛИЯ. Давай я тебе помогу?

МЕКК. Я сама. Сделаешь потом беловик.

 

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Уже неделя, как я в Париже, но вижу её только урывками. У неё столько хлопот и забот - о детях, о финансах семейства, что не всегда может вырваться ко мне даже ночью.

 

 

Комната в гостинице Чайковского. Ночь.

Стук в дверь.

ЧАЙКОВСКИЙ. Она?

 

Входит Мекк.

 

МЕКК. Здравствуй, милый!

ЧАЙКОВСКИЙ. Наконец-то! Я заждался тебя.

МЕКК. Ждала, когда все разойдутся спать. Не хочется давать повод для разговоров даже собственным детям. Я уже не говорю о зяте или снохе.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я понимаю. 

МЕКК. Почему ты не обнимаешь меня, не целуешь?

ЧАЙКОВСКИЙ. Жду, когда ты закончишь фразу.

МЕКК. Я закончила.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я бросаюсь.

МЕКК. Мой ласковый, мой желанный зверь!

ЧАЙКОВСКИЙ. Моя любимая гибкая кошка! 

 

Поцелуи. Объятья.

 

МЕКК. Я опять забыла запереть дверь.

ЧАЙКОВСКИЙ. На этот раз ничего не случится.

МЕКК. Вы уверены, господин Чайковский?

ЧАЙКОВСКИЙ. На этот раз я принял меры предосторожности.

МЕКК. Поставили на входе капкан? Что-то я его не заметила.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я наказал строго-настрого сестре и братьям не давать моего парижского адреса известной особе.

МЕКК. В прошлый раз запрещения не было?

ЧАЙКОВСКИЙ. Был. Известная особа разжалобила брата, и тот дал ей последний шанс.

МЕКК. Вы уверены, что повтора не будет?

ЧАЙКОВСКИЙ. Брат знает, что во второй раз я могу не простить.

МЕКК. Вы бываете настолько суровы?

ЧАЙКОВСКИЙ. Жизнь вынуждает. Профессия тоже.

МЕКК. Зря напомнили. Теперь я буду думать, что отвлекаю вас от работы. Отнимаю ваши силы.

ЧАЙКОВСКИЙ. Сегодня я уже выполнил свою норму.

МЕКК. Ну, тогда не буду считать себя виноватой. Объятия. Поцелуй.

 

 

Влюблённые лежат, как уже было, в кровати. Мы их не видим, но слышим.

МЕКК. Вы когда-нибудь прежде были влюблены? 

ЧАЙКОВСКИЙ. О, много раз! Я постоянно в кого-нибудь влюблялся. Чуть не с детства.

МЕКК. А кто была ваша первая большая любовь?

ЧАЙКОВСКИЙ. Сестра моего зятя Верочка Давыдова.

МЕКК. Внучка декабриста. Достойный выбор.

ЧАЙКОВСКИЙ. Мне было тогда 27. Ей 17. Два лета я провёл у них в Гапсале близ Балтийского моря, влюбляясь в неё всё сильней и сильней. Так же и она.

МЕКК. Обычно такие истории заканчиваются браком или ничем.

ЧАЙКОВСКИЙ. В нашем случае был второй вариант финала. Т.е. его отсутствие.

МЕКК. Она недооценила вас или вы переценили её? 

ЧАЙКОВСКИЙ. Полагаю, она. И недо-, и пере-. В отношениях со мной. Она хотела выйти за богатого.

МЕКК. В ту пору вы не принадлежали к этому числу.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я и сейчас не принадлежу. И чтобы этот человек был непременно близок ко двору.

МЕКК. Недурное желание. Но трудно выполнимое и скучное.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ей удалось. Она не скучала. В супруги себе избрала героя Севастополя адмирала Бутакова. Он старше, чем она, на 20 лет.

МЕКК. Для подобных браков это немного. Мужчина в 40 лет ещё только приближается к своему пику.

ЧАЙКОВСКИЙ. Блистала при дворе. Была этим счастлива. Впрочем, и сейчас довольна. Светскими приёмами, новостями высшего света.

МЕКК. Да, нам с вами это неинтересно. Так что не сожалейте, что вас миновала чаша сия.

ЧАЙКОВСКИЙ. В то время я не был ещё уверен в своём выборе поприща. Поэтому страшно страдал, мучился. Посвящал ей стихи, музыку. Сочинил специально для неё две пьесы: «Развалины замка» и «Песня без слов». А почему вы спрашиваете?

МЕКК. Я вышла замуж подобно Вере Давыдовой - 17 лет от роду -  за барона фон Мекк. Он был в то время в тогдашнем вашем возрасте - 27 лет.  

ЧАЙКОВСКИЙ. Не состоялось  у меня - состоялось у вас.

МЕКК. Сожалеете?

ЧАЙКОВСКИЙ. И да, и нет.

МЕКК. Почему нет - понятно. А почему да?

ЧАЙКОВСКИЙ. Тогда бы у меня не произошло всей этой истории с Антониной Милюковой, и я бы не женился на ней.

МЕКК. Вмешался его превосходительство рок?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я называю это фатум.

 

 

ФЛЕШ-БЭК. Квартира Давыдовых в Гапсале. Чайковский в комнате один, что-то записывает. Входит Вера.

ВЕРА. Петруша!  Так и знала, что ты здесь.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я сейчас вернусь. Я ушёл на минутку.

ВЕРА. Что ты тут пишешь? Стих мне?

ЧАЙКОВСКИЙ. Не совсем.

ВЕРА. Покажи.

ЧАЙКОВСКИЙ. Пока нечего показывать.

ВЕРА. Ну, Петруша. Я тебя за это... поцелую.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ничего особенного. Ноты. Показывает.

ВЕРА. Музыка, посвящённая мне?

ЧАЙКОВСКИЙ. Да-да-да, прекрасная Вера Васильевна.

ВЕРА. Пойдём! Там нужно побыть тапёром.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ты же сама прекрасный пианист.

ВЕРА. Я хочу танцевать, а не аккомпанировать.

ЧАЙКОВСКИЙ. Тогда понятно.

ВЕРА. Идём!

ЧАЙКОВСКИЙ. А поцелуй?

ВЕРА. После свадьбы.

ЧАЙКОВСКИЙ. А когда свадьба?

ВЕРА. Сразу после венчания.

ЧАЙКОВСКИЙ. А когда венчание?

ВЕРА. После подачи прошения о венчании.

ЧАЙКОВСКИЙ. И когда мы его подадим?

ВЕРА. Я пока не решила.

ЧАЙКОВСКИЙ. Не выбрала. Между мною и им.

ВЕРА. Я пока не определилась сама, пора мне замуж или нет?

ЧАЙКОВСКИЙ. Тебе скоро восемнадцать. Самое время!

ВЕРА. Я так не считаю.

ЧАЙКОВСКИЙ. Но так принято. Заведено.

ВЕРА. У меня своё мнение. Как на срок, так на сам брак.

ЧАЙКОВСКИЙ. Заговариваешь зубы. Всё как обычно.

ВЕРА. Ну, идёмте наконец, Пётр Чайковский!

ЧАЙКОВСКИЙ. Последняя нота.

ВЕРА. Пишешь  по жанру что? Романс, сюиту?

ЧАЙКОВСКИЙ. Пока не знаю. Набросок о развалинах вашей крепости.

ВЕРА. Нашёл о чём писать! Напиши обо мне.  

ЧАЙКОВСКИЙ. Возможно, попробую.

ВЕРА. Ты не пробуй, а делай. Дай мне твою руку.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вот! Но зачем тебе моя рука?

ВЕРА. Поведу тебя в залу.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я и так не сбегу.

ВЕРА. Нет уж, поведу как маленького.  

ЧАЙКОВСКИЙ. Ну ладно, веди. Уходят.

 

 

Чайковский и Мекк сидят за столиком. Курят. 

ЧАЙКОВСКИЙ. Я, если влюблюсь, то как привязанный. Тяжело бы далось мне расставание с Верой Давыдовой, если бы не приезд в Москву Дезире Арто.

МЕКК. Французская певица. Меццо-сопрано. Я была на всех её концертах. На каком из них вы познакомились?

ЧАЙКОВСКИЙ. На самом первом по счёту. Она очаровала меня своей живостью, красотою поз, движений, голосом.

МЕКК. Редкостная артистка, да. Было во что влюбиться.

ЧАЙКОВСКИЙ. Рубинштейн отговаривал. Говорил, что негоже мне быть на вторых ролях, в качестве мужа примы.

МЕКК. Вы послушали Рубинштейна?

ЧАЙКОВСКИЙ. Нет. Я, как водится, попросил у Арто руку и сердце. Певица приняла предложение, но вскоре я узнаю, что она  вышла замуж за испанского тенора Падилью. Это вероломство сокрушило меня.

МЕКК. Мужчины слабы против предательства. Женщины более живучи в подобных ситуациях.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы переживали измену? Ваш муж был вам неверен?

МЕКК. Когда-нибудь я расскажу вам об этой стороне моей жизни, а сейчас преждевременно.

ЧАЙКОВСКИЙ. Как скажете. Я не настаиваю. Когда Арто вновь приехала в Россию, я не хотел идти на её концерт, но ноги сами привели меня. Я смотрел на ту же красоту и грацию и плакал как мальчишка, закрывшись театральным биноклем, чтобы никто не видел моих слёз.

МЕКК. Вы оплакивали погибшую любовь?

ЧАЙКОВСКИЙ. Несостоявшееся счастье.

МЕКК. Она бы не дала его вам.

ЧАЙКОВСКИЙ. Почему? Мы люди одного круга, одной среды.

МЕКК. Вы разные по характеру.

ЧАЙКОВСКИЙ. Это преодолимо.

МЕКК. Разные по призванию.

ЧАЙКОВСКИЙ. Наше призвание музыка.

МЕКК. Она исполнитель, вы сочинитель.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ну и что?

МЕКК. Она пришла на время. Вы навсегда.

ЧАЙКОВСКИЙ. Как это навсегда?

МЕКК. Ваша музыка вечна. 

ЧАЙКОВСКИЙ. А, в этом смысле?

МЕКК. Вы превзошли Баха, Бетховена.

ЧАЙКОВСКИЙ. Мне милее всех Моцарт.

МЕКК. Я знаю. А чем, скажите, у вас закончилось с Арто?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я посвятил ей шесть романсов. Я обязан ей ими.

 

ПАУЗА.

 

МЕКК. Сейчас вы скажете, что я хитрая.

ЧАЙКОВСКИЙ. Почему? 

МЕКК. Потому что я задам хитрый вопрос.

ЧАЙКОВСКИЙ. Какой же?

МЕКК. Кого вы теперь любите больше: меня или Дезире Арто? Если скажете: одинаково - я не поверю.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я скажу, что вы умная женщина. И мне незачем врать. Я всё равно люблю её больше.

МЕКК. И я даже знаю, почему.

ЧАЙКОВСКИЙ. Потому что она пришла в мою жизнь раньше.

МЕКК. Потому что у вас не было с ней близости.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы угадали.

МЕКК. Близость резко удешевляет женщину в цене. Не так ли? 

ЧАЙКОВСКИЙ. С другой стороны, напротив, возвышает её.

МЕКК. А вот этот мужской взгляд мне был неведом.

ЧАЙКОВСКИЙ. Это не взгляд. Неведение.

МЕКК. Вы соврали?

ЧАЙКОВСКИЙ. Не совсем. Я уравнял знаменатели.

МЕКК. Хитры вы, не я.

ЧАЙКОВСКИЙ. Охотно принимается.

МЕКК. А теперь ответьте всерьёз.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я всегда отвечаю не в шутку.  

МЕКК. Итак?..

ЧАЙКОВСКИЙ. Мужчина может любить одновременно сразу несколько женщин. У женщин, вероятно, не так?

МЕКК. Сердце женщины неделимо. Один мужчина занимает его целиком.

ЧАЙКОВСКИЙ. Наверное, так устроено природой. Моногамия. Полигамия.

 

 ИЗ ДНЕВНИКА ФОН  МЕКК. Я давно, а если быть до конца честной перед собой, то никогда и ни с кем не испытывала такого счастья. Рядом со мной находился человек, которого я обожала неистово, исступлённо. Помню, в какой-то момент я даже возблагодарила Бога за этот подарок судьбы, хотя была и остаюсь вне веры, предпочитая оставаться атеистом.

 

ЧАЙКОВСКИЙ. В одном из писем вы изрекли: жизнь сердца - только это и жизнь. Вы так сказали о музыке?

МЕКК. И о любви тоже.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я так и понял. И сразу догадался, что вы в меня влюблены.

МЕКК. Моя мука тянется третий год.

ЧАЙКОВСКИЙ. Но теперь же не мука?

МЕКК. Скоро мы вновь разъедемся кто куда, и моё страдание возобновится. Теперь оно будет ещё мучительнее. Вы понимаете, почему?

ЧАЙКОВСКИЙ. Да. Конечно.

МЕКК. Я опять лишусь всего. Останется одно - письма. Кстати, о письмах.

ЧАЙКОВСКИЙ. Что-нибудь не так?

МЕКК. В письмах всё должно оставаться по-прежнему.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы уже говорили. Во Флоренции.

МЕКК. Никто не должен заподозрить нас.

ЧАЙКОВСКИЙ. Мне будет трудно не писать: дорогая, любимая!

МЕКК. Если напишете, то не забудьте приписать: письмо порвите. Я такая рассеянная, что могу подвести себя и вас. Так же и я буду делать приписку.

ЧАЙКОВСКИЙ. Как подло устроена жизнь! Скрывать! Прятаться!

МЕКК. Что делать, мой дорогой! Что делать! Нравы нашего времени не оставили нам выбора.

 

Стук в дверь.

 

МЕКК. Вы кого-нибудь ждёте?

ЧАЙКОВСКИЙ. Нет.

ГОЛОС ИЗ-ЗА ДВЕРИ. Надежда Филаретовна!

МЕКК. Это мой посыльный Иван Васильев.

ЧАЙКОВСКИЙ. Это он доставляет мне от вас бюджетную сумму?

МЕКК. Он. Я открою?

ЧАЙКОВСКИЙ. Конечно.

 

Входит Иван Васильев.

 

ИВАН. Надежда Филаретовна! Ваш младший внучок во сне упал с кровати и сильно расшибся. Ваша дочь послала за вами.

МЕКК. Тут нужна не я, а доктор.

ИВАН. Без вас не могут послать за ним.

МЕКК. Вот всегда так. Всё на мне. Всё я. - Вынуждена отлучиться.

ЧАЙКОВСКИЙ. Примите моё сочувствие.

 

Мекк с Иваном Васильевым уходят. Чайковский остаётся.

Проходит минута-две. Входит знакомая незнакомка. Чайковский на этот раз сразу узнаёт её. Но не может вспомнить имя.

 

ЧАЙКОВСКИЙ. Персильд? Гольдбах? Что вы здесь делаете?

НЕЗНАКОМКА. Живу. Так же, как и вы.

ЧАЙКОВСКИЙ. И на здоровье! Вы живите у себя, я у себя. Никто никому не мешает.

НЕЗНАКОМКА. Вы мешаете мне.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я?

НЕЗНАКОМКА. Я всё знаю про вас.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я уже не профессор консерватории. Я, так сказать, в отставке.

НЕЗНАКОМКА. Из-за вас я бросила ученье.

ЧАЙКОВСКИЙ. Другие профессора не устроили вас?

НЕЗНАКОМКА. Дело не в них.

ЧАЙКОВСКИЙ. А в ком или в чём?

НЕЗНАКОМКА. Я махнула на них. Они не вы.

ЧАЙКОВСКИЙ. Напрасно.

НЕЗНАКОМКА. Я живу этажом ниже. Каждую ночь она приходит к вам, и вы не спите до самого утра.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я один. Я люблю разговаривать вслух с самим собой.

НЕЗНАКОМКА. Я различаю мужской и женский голоса.

ЧАЙКОВСКИЙ. Светские беседы можно вести и ночью.

НЕЗНАКОМКА. Побеседуйте со мной. И чтобы половица скрипела.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы что себе позволяете?! И давайте-ка идите к себе.

НЕЗНАКОМКА. Я ещё не всё сказала.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я не желаю слышать.

НЕЗНАКОМКА. Я не уйду, пока не скажу.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ну хорошо, говорите.

НЕЗНАКОМКА. Зачем вам эта старуха?

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы лжёте. Ей всего сорок семь лет. И она стройнее вашего.

НЕЗНАКОМКА. Смотрите, какая я. Оголяет себя.

ЧАЙКОВСКИЙ. Персильд! Гольдбах! Мирбах! Забыл вашу фамилию. Немедленно оденьтесь.

НЕЗНАКОМКА. И не подумаю. Пока вы не овладеете мною.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я позову прислугу. Я вызову полицию.

НЕЗНАКОМКА. Хоть всю жандармерию. Можете заодно и Папу римского.

 

ПАУЗА.

 

НЕЗНАКОМКА. Каждую ночь вы наслаждаетесь друг другом, как обезумевшие от страсти любовники.

ЧАЙКОВСКИЙ. Мы и так обезумевшие. Мы и так любовники.

НЕЗНАКОМКА. Она страстная натура.

ЧАЙКОВСКИЙ. Уходите. Немедленно.

НЕЗНАКОМКА. Правда колет глаза?

ЧАЙКОВСКИЙ. Это не ваше дело. Одевайтесь. Или я выставлю вас в коридор неодетой.

НЕЗНАКОМКА. Я скажу, что вы хотели овладеть мной силой. Вас обвинят.

ЧАЙКОВСКИЙ. Тогда уйду я. Направляется к выходу.

НЕЗНАКОМКА. Не делайте этого. Встаёт у него на пути.

Но он всё равно уходит. Ей ничего не остаётся, как тоже выйти.

 

Проходит некоторое время.

Входит Мекк, за ней Чайковский.

 

МЕКК. Чайковский! Вас нельзя оставить одного ни на минуту.

ЧАЙКОВСКИЙ. Получается, так.

МЕКК. Что же вы не закрыли за мной?

ЧАЙКОВСКИЙ. Не подумал.

МЕКК. Кто на этот раз?

ЧАЙКОВСКИЙ. Консерваторка.

МЕКК. Чего ей было надо?

ЧАЙКОВСКИЙ. Просила... давать уроки.

МЕКК. У вас Пахульский. Или вы на неё тоже найдёте время?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я... обещал подумать.

МЕКК. А мне обещаете?

ЧАЙКОВСКИЙ. Что именно?

МЕКК. Вы погостите летом у меня в Браилове?

ЧАЙКОВСКИЙ. С превеликой охотой. С удовольствием.

МЕКК. На этот раз я поселю вас в Симаках. В пяти верстах от Браилова.

ЧАЙКОВСКИЙ. А как же мы будем... встречаться... видеться?

МЕКК. У меня бричка. Кучером - Иван Васильев.

ЧАЙКОВСКИЙ. Тогда все вопросы отпадают. Скорей бы закончилась зима, и наступило лето!

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. Я смотрела на Чайковского и вдруг вспомнила не к месту первое знакомство с ним. В филармоническом обществе давали его увертюру к пьесе Шекспира «Буря». Я только что слышала произведение и вот  на поклоне  увидела автора. Гениальность первого и скромность второго поразили меня. Прошло время, но ничего не изменилось: первое впечатление оказалось абсолютно верным. Я не ошиблась ни на каплю. Совершенно. Абсолютно.

 

Симаки. Август 1879 года.

МЕКК. Я умыкнула вас в Симаки, чтобы никто не помешал нам. Помните, что было во Флоренции, что в Париже?

ЧАЙКОВСКИЙ. У меня был ещё один подобный случай.

МЕКК. Где?

ЧАЙКОВСКИЙ. В Ницце. Видимо, известность ко мне пришла, раз меня узнают.

МЕКК. Ну-ну. Снова консерваторка?

ЧАЙКОВСКИЙ. Нет. Абсолютно незнакомая девица.

МЕКК. Ну что же вы замолчали? Рассказывайте.

ЧАЙКОВСКИЙ. Это была наша соотечественница. Она, как мне потом рассказали, проигралась в рулетку, и не на что было ей вернуться домой, в Россию. Девице кто-то указал на меня. Дескать, вот наивный и мягкий человек, кто решит проблему с деньгами.

МЕКК. Так-так. И что же было?

ЧАЙКОВСКИЙ. Она постучалась ко мне в номер. Я открыл.

 

 СЦЕНА ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ РАССКАЗ-ПОКАЗ. 

- Вы Чайковский?

Я подтвердил. Она углубилась внутрь номера и сходу стала раздеваться.

- Вы что делаете? - не поверил я своим глазам.

- Раздеваюсь. Мне нужны деньги.

- Немедленно оденьтесь, - возвысил голос я.

- И не подумаю, - последовал ответ. И на пол упал остатний элемент одежды.

- Кто вас подослал? - закричал я.

- Это не имеет значения, - спокойно произнесла она и прибавила:

- Так да или нет?

- Нет, - не раздумывая, бросил я.

- В таком случае все русские в Ницце завтра узнают, что вы...

- Что я?

- Что вы занимаетесь... мужеложством.

- Ха-ха-ха! - не удержавшись, загоготал я. - Ну и фантазия у вас! Или у ваших вдохновителей. Но я всё равно скажу вам нет.

- Потом пожалеете.

- Никто не поверит вашему вранью, - стал растолковывать я. - Ущербный человек не пригоден для искусства. Он не способен создать ни одного достойного произведения. А у меня их, знаете ли, масса.

Она, казалось, со вниманием слушала. Я продолжил:

- В искусстве невозможно создать ничего стоящего, я уже не говорю - великого, будучи добровольным или вынужденным педерастом. Тем более в музыке, где особенно важна гармония. Вывод сделайте сами.

Она какое-то время молчала, словно осмысливая услышанное. Потом бросила небрежно:

- Ну и что! Мне поверят. Ещё как!

- Вы всё сказали и можете быть свободны, - указал я ей на дверь.

- Дурак! Импотент, - провозгласила она и, схватив одежду в охапку, выбежала из номера, прикрываясь ею.

Час был поздний, и на этаже никого не было. Я хотел догнать её, чтобы всё-таки дать денег. Но её и след простыл, и я ни с чем вернулся в свой номер.

 

МЕКК. Везёт вам на приключения, Пётр Ильич. В том числе на не очень весёлые. Закуривает.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы знаете, моя дорогая, бесценная Надежда Филаретовна, о чём я сейчас подумал? Тоже дымит, прикурив.

МЕКК. О чём?

ЧАЙКОВСКИЙ. Как могут нас опорочить, оклеветать перед потомками наши недруги.

МЕКК. У вас особо-то нет врагов.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я защищаю Рубинштейна от нападок на него в газетах и этим наживаю себе недоброжелателей. Но ещё сильнее меня страшит ваше местечковое еврейство.

МЕКК. Моё?

ЧАЙКОВСКИЙ. Ваше браиловское. И моё каменское. Когда мне пришлось дожидаться ночного поезда на станции Фастово, вокзал был переполнен жидами. От них нехорошо пахло. Но это бы ничего. Они смотрели на меня так, будто я источник их бедствий, нелучшего положения, и в глазах прочитывалась угроза возмездия, хотя его я вроде бы ничем не заслужил. Разве что тем, что называю их жидами. Но ведь все их только так и зовут. Страшная, дикая сила таится в местечковых евреях.

МЕКК. Преувеличиваете. Они лишены прав.

ЧАЙКОВСКИЙ. Это сейчас. А если сменится время?.. Это вам не очеловечившийся благодаря музыке Рубинштейн. Это приглушённая стихия, которая, пробудившись, не станет спрашивать, кто прав, кто виноват. Она выплеснет всю свою агрессию на каждого, кто не происходит из них. Поскольку они признают только свою Тору и друг друга. Ох, несдобровать нам от них!

МЕКК. Вы говорите о революции?

ЧАЙКОВСКИЙ. И о ней тоже. Страшные надвигаются времена.

МЕКК. Царь и полиция не допустят беспорядков.

ЧАЙКОВСКИЙ. Революция гораздо страшнее. С ней не справиться.

МЕКК. Может быть. Но давайте жить здесь и сейчас.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я живу. Благодаря вам. Благодаря музыке.

 

ПАУЗА.

 

МЕКК. Зря вы заговорили о них.

ЧАЙКОВСКИЙ. Почему?

МЕКК. Задели мою больную мозоль.

ЧАЙКОВСКИЙ. Простите, я не хотел.

МЕКК. Я вот что вам скажу. Сегодня хорошо живётся только жидам. Вы не представляете, насколько это алчные люди!

ЧАЙКОВСКИЙ. Рубинштейн вроде не жаден.

МЕКК. Он не банкир, не ростовщик. Они обложили меня со всех сторон по акциям железных дорог, семикратно, стократно, а это всё движимое моё имущество, главное средство для существования всего нашего семейства фон Мекк.

ЧАЙКОВСКИЙ. Не знал. Простите. Значит, не зря евреев называют жидами?

МЕКК. Не совсем. Есть жиды, а есть евреи. Иной полукровка страшней талмудиста. 

ЧАЙКОВСКИЙ. Жидовская кровь сильнее?

МЕКК. Зря русский царь присоединил польские земли. Там масса еврейских местечек.

ЧАЙКОВСКИЙ. Польша тем самым избавилась от жидовства?

МЕКК. Отрезала свой рассадник нам. Вот мы и пожинаем всходы.

ЧАЙКОВСКИЙ. Сочувствую себе, вам.

МЕКК. После стольких лет бесправия и крайней нужды, зачастую голода некоторые из них правдами и неправдами выбиваются в люди и уж тут берут реванш за всё.

ЧАЙКОВСКИЙ. Для того они и принимают христианство?

МЕКК. Это самый короткий путь. Но ими всё равно руководит Тора.

ЧАЙКОВСКИЙ. А нами, считаете, Христос?

МЕКК. Талмудисты подсунули нам своего Иисуса, чтобы мы подставляли щёку. Своим же дали Яхве и Тору: глаз за глаз, зуб за зуб.

ЧАЙКОВСКИЙ. Два глаза. Три зуба.

МЕКК. Они строят свой Вавилон на всех клочках земли, во всех странах и на всех континентах.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вавилонскую башню?

МЕКК. Они её никогда не построят, но будут строить всегда.

ЧАЙКОВСКИЙ. Почему, полагаете, не построят?

МЕКК. Вавилонская башня будет обрушаться опять и опять, и они каждый раз будут возобновлять строительство.

ЧАЙКОВСКИЙ. Так велит им Тора?

МЕКК. Тора и Кабала. Обломки засыплют их самих и тех, кто окажется рядом.

ЧАЙКОВСКИЙ. Значит, надо держаться от башни подальше?

МЕКК. Это не спасёт.

ЧАЙКОВСКИЙ. Что же делать?

МЕКК. Ничего. Вавилонская башня проклятие рода человеческого.

ЧАЙКОВСКИЙ. Выходит, всех нас можно только лишь пожалеть?

МЕКК. И их тоже.

ЧАЙКОВСКИЙ. Сизифов труд?

МЕКК. Замкнутый круг.

 

ПАУЗА.

 

МЕКК. Вы не задумывались, почему бедна наша Россия?

ЧАЙКОВСКИЙ. Почему?

МЕКК. По той же причине. Из-за них. У нас есть всё: лес, пушнина, железная руда...  Но то и другое и третье идёт прахом, потому что на всём лежит их волосатая лапа.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы говорите о банкирах, ростовщиках?

МЕКК. Они прокручивают тёмные делишки, всё прибирая к своим рукам. А мы по одному отдаём им своё кровное - их непомерные паразитические проценты.

ЧАЙКОВСКИЙ. Но разве не таков сам капитализм?

МЕКК. Посмотрите вокруг! По всей России заложены и перезаложены дома, леса, усадьбы, имения.

ЧАЙКОВСКИЙ. Заводы. Фабрики.

МЕКК. Это их рук дело. Они манипулируют ценами, закладными. Удешевляют акции, на процент по долгам накладывают всё новые и новые проценты, загоняя должника в долговую яму. С ними надо держать ухо востро. И всё равно они перехитрят, разорят, отнимут.

 

Квартира или дом жены Лароша. Полдень.

ЛАРОШ. Скотская страна! Скотский народ! Скотские правители!

ЖЕНА ЛАРОША. Герман! Ты чего расшумелся?

ЛАРОШ. Невозможно жить трезвым среди этого ужаса.

ЖЕНА ЛАРОША. Ты и так, что ни день, нетрезв, а неполезно это.

ЛАРОШ. Я бы не пил, в рот бы не брал вина, когда бы не эта тина, пустота, болото.

ЖЕНА ЛАРОША. Ты сейчас о чём?

ЛАРОШ. Обо всём.

ЖЕНА ЛАРОША. Герман! Может, тебе вернуться в консерваторию?

ЛАРОШ. Кто меня там ждёт?

ЖЕНА ЛАРОША. Рубинштейн.

ЛАРОШ. Ха-ха-ха! Он ждёт.

ЖЕНА ЛАРОША. Почему ты смеёшься?

ЛАРОШ. У него свои ориентиры. Свои критерии. Свой выбор.  

ЖЕНА ЛАРОША. Ты и пойди. Подойди.

ЛАРОШ. Ха-ха-ха!

ЖЕНА ЛАРОША. Что ты смеёшься надо мной? Пьян? Так и скажи.

ЛАРОШ. Я пьян от жизни, от тоски. Эх, Рассея-мать! Кто же сумеет тебя облагородить или вовсе убить, затоптать?

ЖЕНА ЛАРОША. Что ты такое городишь? Герман!

ЛАРОШ. Чем такая жизнь, лучше смерть.

ЖЕНА ЛАРОША. Типун на язык! (Начинает молиться.) «Пресвятая дева! Благодатная! Радуйся».

ЛАРОШ. Она обрадуется.

ЖЕНА ЛАРОША. Не гневи матерь-заступницу.

ЛАРОШ. Эх, пропали мы все!

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Опасения Надежды Филаретовны подтвердились уже в 1880 году, т.е. на следующий год после нашего разговора. Странным образом у неё возникли огромные долги по всегда приносившим прибыль акциям железных дорог. Для компенсации ущерба ей пришлось продать имение Браилов вместе с сахарным заводом,  что дало ей 1 миллион 400 тысяч, и свой самый большой дом в Москве, за что она выручила около полумиллиона. И только тогда она смогла рассчитаться с внезапными долгами, т.е. поправить финансовые дела.

Я попросил её снять меня с бюджета, но она ответила, что это ничтожные суммы в сравнении с её ещё остающимися тратами, в том числе по переуступке прав на движимое и недвижимое имущество.

Имея рачительный ум и хозяйскую смётку, она сумела вложить оставшиеся средства так, что быстро и существенно  приумножила капитал. Правда, для этого ей пришлось сэкономить на удобствах, а именно купить для проживания усадьбу под Подольском много дешевле прежнего имения и дом под Парижем много-много дешевле, чем у неё был особняк в Москве.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. В Симаках Надежда Филаретовна подарила мне часы ручной работы. Она заказала их ещё в Париже у тамошнего мастера. На тыльной стороне изображена изящными линиями Жанна де Арк - в память о нашем пребывании во Франции и о сюжете для моей оперы, а на циферблате - Амур со стрелами, чьё присутствие  понятно без комментариев. Она просила меня надевать эти часы хоть иногда, я пообещал ей - и носил, практически не снимая.

 

31 августа 1879 года. Симаки. Поздний вечер. Чайковский смотрит время на часах, любуясь ими. 

Входит Иван Васильев. 

ИВАН. Пётр Ильич!

ЧАЙКОВСКИЙ. Слушаю.

ИВАН. Я привёз вам письмо от Надежды Филаретовны.

ЧАЙКОВСКИЙ. Спасибо. Где оно?

ИВАН. Вот! Она просила сразу же дать ответ.

ЧАЙКОВСКИЙ. Хорошо. Я прочту и отвечу. Читает:

 

«Дорогой! Отправляю, как обычно, через посыльного вам письмо. Надеюсь тотчас получить ответ. Я забыла вам сказать, что в Жмеринке железнодорожный вокзал на ночь закрывается. Чтобы вам не дожидаться на холоде, поезжайте сразу к прибытию поезда. Т.е. полночи вам лучше провести здесь, в Симаках. Вы прислушаетесь к совету?»

 

Чайковский пишет на обороте какое-то короткое слово. Потом:

- Иван!

ИВАН. Слушаю, Пётр Ильич.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вот! Я написал.

ИВАН. Вы даже не заклеили письмо.

ЧАЙКОВСКИЙ. Там всего одно слово: да.

ИВАН. Вы его не поясните?

ЧАЙКОВСКИЙ. Она поймёт.

ИВАН. Что ж! Не смею настаивать. Благодарю и с вашего позволения убываю в Браилов.

ЧАЙКОВСКИЙ. Кланяйтесь от меня Надежде Филаретовне.

ИВАН. Непременно.

 

Посыльный уходит.

 

ЧАЙКОВСКИЙ. Полночи коротать здесь? Какая скука! Хотя там было бы ещё скучнее. Буду читать. Дремать. Под утро уеду.

Берёт книгу, начинает читать и засыпает. Ему снится Дезире Арто.

Певица исполняет арию из оперы.

В кадре появляется фон Мекк.

- Браво! Браво! - аплодирует она артистке.

Чайковский просыпается. Это, оказывается, Мекк хлопала ему.

 

МЕКК. Браво, браво, Пётр Ильич! Так-то вы дожидаетесь свою возлюбленную.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я думал, вы не придёте. Я же ночью уезжаю.

МЕКК. Глупенький! Я вам специально так написала. Чтобы тут задержать моего любимого. Чтобы ещё полночи побыть с ним.

ЧАЙКОВСКИЙ. А я не догадался. Читал и заснул.

МЕКК. Берите вашу возлюбленную на руки и несите в дом.

ЧАЙКОВСКИЙ. Беру. Несу.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. То ли было так наяву, то ли привиделось во сне. Но, когда я проснулся, она сидела рядом со мной на стульчике.

 

МЕКК. Проснулся, засоня мой?

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы здесь?

МЕКК. Я давно жду, когда вы проснётесь.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я уже.

МЕКК. Вот и хорошо, а то скоро ехать. Что вам снилось?

ЧАЙКОВСКИЙ. Вы.

МЕКК. А ещё?

ЧАЙКОВСКИЙ. Не помню. Заспал.

МЕКК. Во сне вы несколько раз повторили: Дезире. Дезире...

ЧАЙКОВСКИЙ. Может быть. Вы же знаете, кто она для меня.

МЕКК. Так и значит больше, чем я?

ЧАЙКОВСКИЙ. Она в голове, в памяти, вы же в сердце моём.

МЕКК. Выкрутился, хитрец. Хотя не стоило. Я просто пошутила.

ЧАЙКОВСКИЙ. Я также.

МЕКК. Ну целуйте меня - и в путь!

ЧАЙКОВСКИЙ. Примите от меня поцелуи за все ваши милости!

МЕКК. Помните о встрече в Неаполе! Какого числа?

ЧАЙКОВСКИЙ. 7 октября. (Шутит) Это я помню. Точно.

МЕКК (тоже шутит). Не заспал.

ЧАЙКОВСКИЙ. Такое не засыпается.

МЕКК. Ну, с Богом!

ЧАЙКОВСКИЙ. Со святыми его!

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Обстоятельства сложились так, что мы смогли съехаться в Италии лишь спустя два года - 19 марта. Годом ранее 23 марта 1881 года в Париже скончался Рубинштейн. Его везли к профессору смертельно больного, уже и передвигающегося с трудом. Чуда не случилось. Покойному было всего 45 лет. Какая насыщенная и какая короткая жизнь! В память о нём я написал скерцо.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. Вместо Неаполя мы выбрали Флоренцию - всё ту же любимую нашу Флоренцию. Вероятно, хотели, чтобы всё повторилось, как это было пятью годами ранее.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Во Флоренции всё повторилось с новой силой, и это радовало. Утро и день принадлежали мне и моим занятиям, вечер и ночь ей. Я готовился к её приходу. Празднично накрывал стол. Украшал комнату. Выставлял в вазе цветы. И ждал, ждал. Она приходила, и праздник начинался. О, Флоренция! О, март 1882 года! О, головокружение, вихрь, сказка!

 

ИЗ ДНЕВНИКА ФОН МЕКК. Он очень любил цветы, я тоже. Мы благоговели перед ними. Мы восхищались ими. Мы радовались им. Он часто сравнивал меня с цветком, ведь я и вправду похожа. Тоненькая как стебелёк и вместо бутона коротко остриженная головка. Он так и говорил мне, разыгрывая, чтобы мне было веселее:

- О, прекрасная моя лилия! Я твой паж.

- Я твоя королева, твоя Гортензия, - отвечала я и прибавляла:

- Иди со мной, иди ко мне, мой паж.

И мы уходили в дальнюю комнату, где было особенно тихо, т.к. окна выходили на задний двор. И забывались в обладании друг другом, в этом умопомрачительном физическом удовольствии, название которому экстаз. О, любовь! О, страсть! О, неистребимое желание мужчины и женщины! О, чудо единения и родства, общности и одного на двоих забытья, эйфории, счастья!

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Не зря говорится: нет худа без добра. Инцидент с моей благоверной во Флоренции в 1877 году погасил её пыл. Она надолго исчезла из моей жизни и ничем не докучала мне, регулярно получая от меня свою ежемесячную субсидию.

Так продолжалось до тех пор, пока она не сошлась с одним господином, пожелавшим скрыть своё имя и который решил поживиться на мой счёт, узнав от неё о моём приезде.

 

Комната. В ней Чайковский и сожитель Милюковой, пожелавший остаться неизвестным.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Дайте мне десять тысяч, и я уговорю её.

ЧАЙКОВСКИЙ. Покажите ваш паспорт.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Господин хороший! Мы не в участке.

ЧАЙКОВСКИЙ. Назовите ваше имя.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Зачем оно вам?

ЧАЙКОВСКИЙ. Назовите адрес вашего проживания.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Также не зачем. К тому ж преждевременно.

ЧАЙКОВСКИЙ. С вами не захочет иметь дело ни один нотариус.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Мы обойдемся без лишних лиц и лишних расходов.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Я вежливо выпроводил его за дверь. Он не пытался сопротивляться.

 

Усадьба  под Подольском. День.

ЮЛИЯ. Генрих! Ты здесь?

ПАХУЛЬСКИЙ. Здесь.

ЮЛИЯ. Я тебя обыскалась. Что ты тут делаешь?

ПАХУЛЬСКИЙ. Рву свои записи с нотами.

ЮЛИЯ. Зачем?! Это же твои труды. Несколько лет труда.

ПАХУЛЬСКИЙ. Разве я композитор? Так себе, мелочь.

ЮЛИЯ. Рубинштейн никогда не сказал бы так о себе.

ПАХУЛЬСКИЙ. Всё дело в том, что я не Рубинштейн, и я скажу.

ЮЛИЯ. Ты, часом, не выпил?

ПАХУЛЬСКИЙ. Прозрел. Зря отнимал время у Чайковского. Вот кто имеет право называться композитором! Только он.

ЮЛИЯ. Он большой композитор. Ты маленький.

ПАХУЛЬСКИЙ. Маленьких не бывает.

ЮЛИЯ. Займись живописью. У тебя к ней способности. Так же, как к музыке.

ПАХУЛЬСКИЙ. Та же бездарщина. (Рвёт.) Та же попытка выжать из ничего нечто. И я не один такой. Все вокруг притворяются, изображают из себя больших, достойных. Один только Пётр Ильич заслуживает уважения. Один только он.

ЮЛИЯ. Признание, слава также достанутся ему одному. Если вы все, в том числе ты, опустите руки.

ПАХУЛЬСКИЙ. Я их уже опустил. И безвольно сложил крылья. Точнее, они у меня сами сложились. Я слегка оторвался от земли, пролетел полметра и рухнул и ушиб себе мягкое место.

ЮЛИЯ. Генрих! Что с тобой? Я тебя совсем не узнаю.

ПАХУЛЬСКИЙ. Я себя тоже. Было лицо, сделалась мина.

ЮЛИЯ. Это из-за того, что тебе неуютно у нас. Ты устал. Усталость пройдёт.

ПАХУЛЬСКИЙ. Нет, Юля. Это фиаско. Я банкрот, окончательный банкрот, и никакие субсидии не вернут меня в дело.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Мой музыкальный издатель и друг Юргенсон ошеломил меня неожиданной новостью. Моя благоверная перешла в разряд неблаговерной, а именно прижила от своего сожителя ребёнка и сдала бедняжку в сиротский приют. Далее в письме Юргенсон сообщает, что, будучи доверенным лицом по моему бракоразводному процессу, он даже раздобыл неопровержимые доказательства неблаговидного поступка.

Сдаётся мне, многолетняя моя тяжба с несогласной ни на что моей супругой наконец получила реальную вероятность счастливой развязки. Моя свобода забрезжила невдалеке вполне различимыми очертаниями. Юргенсон уверен: факты прижмут её к стене - и бракоразводный процесс пройдёт быстро и как по маслу. Завтра же я отправлюсь к ней - и начнём.

 

Жилище Милюковой. День.

МИЛЮКОВА. Петя! Ты вернулся? Ты хочешь быть со мной, потому что понял, что я люблю тебя?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я пришёл, потому что узнал, что могу освободиться от брака с тобой.

 МИЛЮКОВА. А, тебе донесли, что я стала несчастной?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я узнал, что появилось подходящее для консистории основание для расторжения брака.

МИЛЮКОВА. Нет, нет-нет! Я была и буду с тобой.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ты не была и не будешь.

МИЛЮКОВА. В консистории стану всё отрицать.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ты живёшь - и так, как желаешь жить. Дай жить и мне.

МИЛЮКОВА. Я не даю?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я не могу ни заново жениться, чтобы обзавестись детьми, ни даже быть вхожим в дом к замужним дамам.

МИЛЮКОВА. Со мной ты вхож. Давай наносить визиты вместе? И родить я могу тебе хоть сына, хоть дочь.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ты ничего не поняла? До сих пор? У нас нет и не может быть ничего общего.

МИЛЮКОВА. Есть. Мы муж и жена.

ЧАЙКОВСКИЙ. Это на бумаге.

МИЛЮКОВА. Так было и будет оставаться всегда.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ты же тоже станешь свободной и сможешь соединиться с отцом твоего ребёнка. Заберёте дитя из приюта.

МИЛЮКОВА. Не все отцы хотят быть мужьями, не каждый мужчина хочет быть отцом.

ЧАЙКОВСКИЙ. Это окончательный твой ответ?

МИЛЮКОВА. Да. Ты же муж на законном основании. И ты порядочный человек. Поэтому всегда будешь содержать свою законную жену. Не так ли?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я содержал тебя, и буду содержать в любом случае, в том числе после расторжения брака.

МИЛЮКОВА. Расторжения не будет.

ЧАЙКОВСКИЙ. Антонина, подумай.

МИЛЮКОВА. Не будет.

ЧАЙКОВСКИЙ. У тебя ребёнок сирота.

МИЛЮКОВА. Не будет. 

ЧАЙКОВСКИЙ. Я возьму вину на себя. И тогда ты сможешь повторно выйти замуж. 

МИЛЮКОВА. Нет. Второго раза не будет.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ну что тебе от меня надо?

МИЛЮКОВА. Я любила тебя и буду любить.

ЧАЙКОВСКИЙ. Безумная!

МИЛЮКОВА. Какая есть.

ЧАЙКОВСКИЙ. Какой я был слепец!

МИЛЮКОВА. Тебе прозрение не прибавит зрения.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Надежда Филаретовна за границей снабжала меня журналами и газетами, за что я был признателен ей. Хорошее чтение найти в чужой стране непросто. Она тем самым избавляла меня от напрасных поисков.

20 апреля 1882 года из газет я узнал о ещё одном печальном конце  - умер адмирал Бутаков. В письме я выразил соболезнование его супруге Вере Васильевне,  в девичестве Давыдовой, моей первой любови, а когда представилась возможность, по-родственному навестил её.

 

СЦЕНА ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ РАССКАЗ-ПОКАЗ. 

- Здравствуйте, Верочка!

- Мы вроде были с вами на ты.

- Ведь это было давно.

- Возраст ничего не меняет.

- Пожалуй, соглашусь.

- Здравствуйте, Чайковский! Теперь вы известный композитор, а я всё та же Верочка Давыдова, по мужу Бутакова. Вы снискали славу, а я...

- Милость двора, - подсказал я.

- Не стану отрицать, - ответила она.

Я по-мужски смотрел на неё украдкой, искал и находил прежние её черты. Красивая женщина не утрачивает своего обаяния до старости. А она ещё была молода.

Вера Васильевна словно прочла мои мысли и вздохнула:

- Ах, Пётр Ильич, Пётр Ильич! Какие мы с вами были тогда дети!

- Уж да! Вели себя, как подростки.

- Благословенное, милое, чудное время!

«Что, если бы она была моя жена?» - поймал я себя на этой странной и неожиданной мысли. А, поймав, сравнил её с Милюковой. Женственность второй уступала грации первой, ум вообще не шёл ни в какое сравнение, и всё-таки перевешивала изощрённость жены, граничащая у неё всегда с откровенной, намеренной, вызывающей порочностью. Именно этим - понял я - поймала она меня на крючок. Но я всё равно сорвался, всё равно уплыл. Пусть не вполне свободно, но я плаваю  в морях и океанах, а не теснюсь и не задыхаюсь в илистом пруду.

- Петенька! - вдруг воскликнула, как когда-то давно, Верочка  Давыдова. - Я хочу сыграть тебе один твой романс.

Она села к роялю и исполнила под собственный аккомпанемент моё произведение, посвящённое Дезире Арто. Мне было и хорошо, и неловко, и больно, и сладко. Чувства смешались во мне, и сердце прыгало в груди, готовое выскочить от радости или от сожаления, от досады, грусти или чего-то ещё, подобного тоске по чему-то утраченному, будь то несостоявшееся счастье или безвозвратно минувшая юность.

Наверное, то же самое чувствовала, исполняя романс, Верочка. Как единит людей и как роднит их музыка!

 

Комната с книжными шкафами. Возле них Пахульский.

Входит Юлия.

ЮЛИЯ. Генрих! Почему мне всегда приходится тебя искать?

ПАХУЛЬСКИЙ. Потому что я секретарь твоей мамы и у меня всегда поручения от неё. Вот и сейчас я занят делом - поиском книг.

ЮЛИЯ. Что за книги?

ПАХУЛЬСКИЙ. Вот список. Стихи для романсов. Чайковскому.

ЮЛИЯ. Уж да, мама всячески помогает ему. В том числе этим, текстами.

ПАХУЛЬСКИЙ. Вот я и ищу. Стопку уже сложил. Будет ещё одна.

ЮЛИЯ. Ты немного повремени. Мне нужно сказать тебе что-то важное.  

ПАХУЛЬСКИЙ. Меня разжаловали из секретарей? Я перестал устраивать твою маму?

ЮЛИЯ. Наоборот. Всё наоборот, Генрих!

ПАХУЛЬСКИЙ. Меня производят в старшие секретари и принимают на должность нижний чин?

ЮЛИЯ. Ну хватит уже скоморошничать. Тем более что у тебя как-то зло или горько выходит.

ПАХУЛЬСКИЙ. Говори тогда ты.

ЮЛИЯ. Мама дала согласие на наш брак.

ПАХУЛЬСКИЙ. Не прошло и семи лет?

ЮЛИЯ. Восьми. Свадьба назначена на январь. Местом назначен Париж.

ПАХУЛЬСКИЙ. Бог мой! Даже место для свадьбы не выбирается, а назначается.

ЮЛИЯ. Ты не рад?

ПАХУЛЬСКИЙ. Как не обрадоваться свободе, пусть относительной, но свободе!

ЮЛИЯ. Я буду жена, я буду мама.

ПАХУЛЬСКИЙ. Я буду муж и отец. (Горько шутит) «Жили-были старик со старухой, и не было у них детей».

ЮЛИЯ. Дурачок! Я хочу детей. Много детей.

ПАХУЛЬСКИЙ. У Надежды Филаретовны не хватит наследства на такую ораву.

ЮЛИЯ. Это да, может не хватить.

ПАХУЛЬСКИЙ. Пройдёт пара лет и ей снова вменят в вину какие-нибудь долги, неуплату по акциям, просрочку по векселям. Выжмут теперь уже не миллионы, а оставшиеся сотни тысяч. Что станем делать, если они твою маму совсем разорят?

ЮЛИЯ. Пойдем странствовать каликами перехожими. По монастырям. По городам и весям.

ПАХУЛЬСКИЙ. Уж нет! Умру, не пойду.

ЮЛИЯ. Это я горько шучу, как только что ты. Всё будет хорошо, лапушок, травка, цветочек.

ПАХУЛЬСКИЙ. Ты моя травка, мой цветок.

ЮЛИЯ. Люблю я тебя, Генрих. Такой ты милый!

ПАХУЛЬСКИЙ. Ты тоже очень мила. Мила мне, миру, солнцу, небу, дождю.

ЮЛИЯ. Баламут! (Звонко целует его.)

ПАХУЛЬСКИЙ. Есть ещё хорошее слово: шалопут.

ЮЛИЯ. Забыла про маленькую оговорку. Мама сказала: но с непременным условием - жить будете при мне, у меня.

ПАХУЛЬСКИЙ. Я так и знал.

ЮЛИЯ. Без вас мне не выжить, - прибавила она. А я от себя добавлю: зато всё наследство достанется нам.

ПАХУЛЬСКИЙ. Если от него что-то останется.

ЮЛИЯ. Должно. Мама ночей не спит.

ПАХУЛЬСКИЙ. Не спит. Это точно.

 

Комната. В Красном углу вместо иконы портрет мужа фон Мекк.

МЕКК (одна). Они меня всё же довытрясли. Я полностью разорена. Всё, что я смогу выкроить, это на дом в Ницце и скромное заграничное житьё.

Прости меня, Карл фон Мекк! Не уберегла я твоего пятимиллионного состояния. Стоило тебе умереть, как мне тотчас предъявили какие-то долги, действительные либо вымышленные. Но я всё равно была вынуждена уплатить. Так что не обессудь.

А дети, наши дети, полагаю, простят тебя и меня. За наше нечаянное расточительство. За нашу с тобой, а потом только мою щедрость при назначении наследства.

Словом, пароход идёт ко дну, но все товары выгружены, а вёсельные шлюпки мало-помалу приближаются к далёкому и чужому берегу. Видимо, суждено мне дожить свой век на чужбине и здесь же умереть.

Русскоязычная наполовину и вечно перенаселённая иностранцами Ницца, приюти ты меня. О, приморская! О, прекрасная и отвратная Ницца!

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Окончательное разорение Надежды Филаретовны фон Мекк случилось в 1890 году. Тогда же она прислала мне письмо, возвещающее о прекращении отношений между нами. Там же моя многолетняя благодетельница, извинившись, сообщила, что больше не сможет выделять мне из своего бюджета ежемесячные шесть тысяч.

В ответ я известил её в письме, что деньги никогда не были для меня главным в нашей дружбе и что я прекрасно обойдусь без помощи мецената, т.к. уже несколько лет прилично зарабатываю концертами, разъезжая как автор и дирижёр по всей Европе, не говоря уже о шеститысячной пенсии от императора.

Надежда Филаретовна не ответила мне.

 

СЦЕНА ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ РАССКАЗ-ПОКАЗ. 

ЧАЙКОВСКИЙ. После концерта в Париже ко мне подошла Дезире Арто. Муж, спасибо ему,  оставался на расстоянии, чтобы мы могли доверительно поговорить. «Желанная» поблагодарила меня за восемнадцать романсов, которые я написал для неё за пятнадцать лет в три приёма с двумя большими перерывами, заполненными любовью к Надежде фон Мекк и встречами с нею.

- Я всегда помнил тебя, - сказал я моей не состоявшейся жене. - И любил.

- Я знаю, - отвечала она.- Это чувствуется по романсам.

- И сейчас я тебя люблю, - прибавил я. На что получил ответ:

- Я это вижу.

- И всегда буду любить, - наконец выдавил я из себя самое важное, главную и самую давнюю мою тайну.

- Я это знаю, - спокойно отвечала она. - И ты узнай: я тоже тебя любила, люблю и буду любить. Всегда. До конца дней моих.

- А как же твой муж Падилья? - засомневался я.

- Мужа любят как мужа, - был ответ, - а мужчину как мужчину.

С этими словами она повернулась в сторону Падильи, прошла к нему и удалилась с ним, ни разу не оглянувшись.

На банкет они не пришли, но её образ так и стоял у меня перед глазами весь вечер. Аллилуйя! Осанна! Аминь! Серенада. Сюита. Рондо.

 

Пахульский пишет письмо Чайковскому.

Входит Юлия.

ПАХУЛЬСКИЙ. Пётр Ильич прислал письмо.

ЮЛИЯ. Мне тоже.

ПАХУЛЬСКИЙ. Спрашивает о здоровье Надежды Филаретовны и просит передать письмо ей.

ЮЛИЯ. У меня такая же просьба.

ПАХУЛЬСКИЙ. Тебе он тоже написал?

ЮЛИЯ. Говорю же, да.

ПАХУЛЬСКИЙ. Что ответим ему?

ЮЛИЯ. То же, что и в прошлые два раза.

ПАХУЛЬСКИЙ. Что именно?

ЮЛИЯ. То, что есть. «У Надежды Филаретовны плохо двигается правая рука - последствие ревматизма. Она не может держать перо».

ПАХУЛЬСКИЙ. А про глаза  написать?

ЮЛИЯ. «И резко испортилось зрение - почти ничего не видит».

ПАХУЛЬСКИЙ. Это же сущая правда. А он, что ли, не верит?

ЮЛИЯ. Вероятно, не верит, раз спрашивает опять и опять.

ПАХУЛЬСКИЙ. Значит, не поверит и сейчас. Так стоит ли писать ответ?

ЮЛИЯ. Напиши. Тем более что мы с Чайковским с некоторых пор стали родственниками.

ПАХУЛЬСКИЙ. Твой младший брат и его племянница поженились. Ты это имеешь  виду?

ЮЛИЯ. Что же ещё! Сбылась давняя мамина мечта.

ПАХУЛЬСКИЙ. Ты передашь ей письмо?

ЮЛИЯ. Да. И сделаю это прямо сейчас.

 

В комнате фон Мекк.

Входит Юлия.

ЮЛИЯ. Мама! Пётр Ильич прислал тебе письмо.

МЕКК. Опять? Я же просила его не писать.

ЮЛИЯ. Значит, не может. Значит, хочет получить от тебя ответ.

МЕКК. Что я ему отвечу? Что я слепая? Что вся больная и нищая? Это?

ЮЛИЯ. Мама, не кипятись.

МЕКК. Всё когда-нибудь заканчивается. Моё здоровье и мой достаток также иссякли.

ЮЛИЯ. Вот и напиши как-то так.

МЕКК. Это я ему уже говорила.

ЮЛИЯ. Продиктуй. Я напишу.

МЕКК. В таких письмах третий лишний.

ЮЛИЯ. Значит, его письмо тебе вслух не читать?

МЕКК. Дай письмо мне.

ЮЛИЯ. Вот! Мама, зачем ты рвёшь?

МЕКК. Это лучше, чем надсаживать душу и рвать сердце.

ЮЛИЯ. А ведь ты, мама, права!

МЕКК. Когда меня не станет...

ЮЛИЯ. А ты живи. Ты ещё далеко не старая.

МЕКК. Когда меня не станет, молись за него ты.

ЮЛИЯ. Ты стала богомольной, мама?

МЕКК. Что мне остаётся, если я не могу помочь ему по-другому?

ЮЛИЯ. Твоя правда.

МЕКК. Не забудь о моей просьбе.

ЮЛИЯ. Ты ещё переживёшь нас всех.

МЕКК. Нет. Я чувствую, мне осталось недолго. И ему тоже.

ЮЛИЯ. И ему? Ты чувствуешь?

МЕКК. Да. Я всегда ощущала его на расстоянии.

ЮЛИЯ. Что-то невероятное, мама.

МЕКК. Много чудес на свете. Одно из них любовь.

ЮЛИЯ. Тут я соглашусь, мама.

МЕКК. Ты же тоже к нему питала чувства.

ЮЛИЯ. Был период. Но не ты ли запретила вспоминать о том?

МЕКК. Вето снимаю.  За давностью лет. Амнистия.

ЮЛИЯ. Мама, мама! Прижимается к матери.

МЕКК. А ты моя дочка, дочерь, дщерь. Обнимает дочь в ответ.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. Отчаявшись, я перестал писать ей письма. Не тревожил и дочь Юлию с секретарём Пахульским. Изредка до меня доходили слухи от наших общих знакомых. Все они, собственно, сводились к одному: живёт в Ницце, никуда не показывается, стара, больна.

Меж тем и я уже стар, сед. Мне 54 года. Мечты мои в общем-то сбылись. Я сумел подняться в музыке до стана великих и, говорят, превзошёл многих из них. Вот и Ларош написал обо мне статью примерно в таком духе и с подобными оценками. Дадут ли заметку в печать? Уж так повелось на Руси, что признание к человеку приходит после смерти. Но не стоит ради этого умирать раньше срока. Я ещё не всё сказал. Не всё воспел. Успеть бы. Подожди, не спеши ко мне, треклятая смерть!

 

 

Вера Давыдова-Бутакова у себя дома. Одна. День.

Входит Чайковский. 

ВЕРА. Петя! Ты? Давно не захаживал.

ЧАЙКОВСКИЙ. Вот. Потому, вероятно, ноги сами и привели.

ВЕРА. Рада родственнику и другу моей курляндской юности.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ну а я-то как рад! Редко видимся, а меж тем жизнь бежит, почти пробежала.

ВЕРА. Что-то есть ещё в запасе у нас.

ЧАЙКОВСКИЙ. У тебя может быть. У меня совсем мало.

ВЕРА. Что-то не узнаю тебя, Пётр Ильич. Раньше ты всё шутки шутил.

ЧАЙКОВСКИЙ. Отшутился, видно. Вот и в музыке всё сбиваюсь на ораторию.

ВЕРА. Чем плох тебе этот жанр?

ЧАЙКОВСКИЙ. Грусть, страдание и патетика.

ВЕРА. Из того и состоит наша жизнь.

ЧАЙКОВСКИЙ. Может быть. Может быть. Но не только.

ВЕРА. Из чего ещё?

ЧАЙКОВСКИЙ. Из переживаний сердца. От его волнения музыкой и любовью. «Жизнь сердца - только это и жизнь», - сказала одна очень умная особа.

ВЕРА. Я знакома с ней?

ЧАЙКОВСКИЙ. Нет.

ВЕРА. Очень жаль.

ЧАЙКОВСКИЙ. Посидел. Пойду.

ВЕРА. Может, чаю? Или выпьем вина?

ЧАЙКОВСКИЙ. У меня завтра концерт. Поберегу силы. Мне дирижировать.

ВЕРА. Найми капельмейстера.

ЧАЙКОВСКИЙ. Взялся за гуж, не говори, что не дюж.

ВЕРА. Правда-истина.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ну, прощай, Верочка Васильевна!

ВЕРА. Заходи. Я тебе всегда рада.

ЧАЙКОВСКИЙ. Уж теперь не скоро зайду. Очень нескоро.

ВЕРА. Уезжаешь, что ли, далеко? Никак в Америку? И надолго?

ЧАЙКОВСКИЙ. Далеко, Верочка Васильевна. И очень надолго.

ВЕРА. Странный ты нынче, Пётр Ильич.

ЧАЙКОВСКИЙ. Будешь странным. Музыка слышна. Зовут.

ВЕРА. Узнаю тебя. Как тогда в Гапсале! Тридцать лет назад.

ЧАЙКОВСКИЙ. Там была впереди целая жизнь, а теперь она вся сзади осталась.

ВЕРА. Не вся.

ЧАЙКОВСКИЙ. Остался лишь маленький кусочек.

ВЕРА. Но остался же!

ЧАЙКОВСКИЙ. С этим соглашусь.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ЧАЙКОВСКОГО. И опять, как в прошлый мой визит, я смотрел на Верочку Давыдову-Бутакову, как из дальнего далека. Мне она была дорога всегда, а тут стала особенно дорогою. Уходить от неё не хотелось, но не надоедать же человеку своим слишком долгим присутствием! Я простился и вышел.

А сегодня после концерта я выпил в ресторане водопроводной воды и вдруг занемог. В городе хозяйничает холера. Воду следует кипятить. Я помнил об этом, да поспешил утолить жажду без предосторожностей. Бог или бес мне подал стакан?

 

Ницца. Дом фон Мекк. Утро.

ЮЛИЯ. Генрих! Генрих! Умер Чайковский!

ПАХУЛЬСКИЙ. Что с ним случилась?

ЮЛИЯ. Холера. Эпидемия в Петербурге.

ПАХУЛЬСКИЙ. Оберегал человека Бог и вдруг отвернулся?

ЮЛИЯ. Нет никакого Бога. Люди мрут от болезней, от голода. От нищеты, от страха и горя. Где тут он, Бог?

ПАХУЛЬСКИЙ. Да, будто не видит, не слышит. Или воцарился уже на земле сатана?

ЮЛИЯ. Может быть. Потому что уж очень похоже.

ПАХУЛЬСКИЙ. Маме не говори. Пусть думает, что Пётр Ильич жив.

ЮЛИЯ. Всё равно когда-то узнает. От людей. Из газет.

ПАХУЛЬСКИЙ. Она никуда не выходит, газет не читает. Совсем ведь не видит букв.

ЮЛИЯ. Её счастье.

ПАХУЛЬСКИЙ. Поживёт ещё. Если не прознает.

ЮЛИЯ. Не скажем - и всё.

ПАХУЛЬСКИЙ. Не скажем.

 

В комнате фон Мекк. Входит Юлия.

ЮЛИЯ. Мама! Ты что это делаешь?

МЕКК. Сжигаю свой дневник.

ЮЛИЯ. Зачем? Это же несколько тетрадей. Пусть последующие поколения узнают о вас с Чайковским!

МЕКК. Ты подумала, прежде чем так говорить?

ЮЛИЯ. Давай я вымараю некоторые места?

МЕКК. Я оставлю письма. Купируешь их. То же самое сделают его братья.

ЮЛИЯ. Мама! А ведь всё равно никто не поверит, что ты содержала его четырнадцать лет просто так, за здорово живёшь.

МЕКК. Давала содержание. Содержал он себя сам.

ЮЛИЯ. Твоя субсидия равнялась жалованию губернатора.

МЕКК. Это моё право. 

ЮЛИЯ. И всё равно, мама, сжечь можно позднее, потом.

МЕКК. Это нужно сделать сейчас.

ЮЛИЯ. Ну зачем торопиться, мама?

МЕКК. Ты забыла?  Я всё делаю вовремя.

ЮЛИЯ. Что ж, делай.

МЕКК. Дочка, открой окно.

ЮЛИЯ. Дымом пахнет?

МЕКК. Душно. Мне.

ЮЛИЯ. Я сейчас. Открываю.

МЕКК. Сердце. Жжёт.

ЮЛИЯ. Мама, а ты приляг, полежи.

МЕКК. Что ж вы скрыли от меня, что его не стало?

ЮЛИЯ. Я... Мы...

МЕКК. Хотели как лучше?

ЮЛИЯ. Ну, конечно, мама.

МЕКК. А вышло наоборот.

ЮЛИЯ. Почему?

МЕКК. Больше незачем жить.

ЮЛИЯ. Как так, мама? А мы, твои дети?

МЕКК. Вы уже выросли. Сможете без меня.

ЮЛИЯ. Не говори так, мама.

МЕКК. Позови Генриха Пахульского.

ЮЛИЯ. Для чего, мама?

МЕКК. Нужно.

ЮЛИЯ. Чтобы послать за доктором?

МЕКК. Чтобы...

ЮЛИЯ. Я сейчас, мама.

 

Быстро уходит. Даже убегает.

 

МЕКК. Ну вот я и одна. Где ты там есть и кто? Забирай мою душу. А тело я оставлю земле. Из земли вышед, в землю пришед. Беззвучно умирает.

 

Возвращается Юлия.

 

ЮЛИЯ. Мама! Я нашла Генриха. Он отправился за доктором. Здесь близко. Через три дома. Мама, а ты почему не отвечаешь? Мама! Видит, что мать умерла. Мамочки! Бог и святые его! Крестится.

 

Входит Пахульский.

 

ПАХУЛЬСКИЙ. Доктора нет дома.

ЮЛИЯ. Доктор уже не нужен.

ПАХУЛЬСКИЙ. Надежде Филаретовне стало лучше?

ЮЛИЯ. Мамочка умерла. Всхлипывает, плачет.

ПАХУЛЬСКИЙ. Я говорил: миром правит сатана. Так оно, значит, и есть.

ЮЛИЯ. Мама узнала про Чайковского. Она пережила его всего на два месяца. Мама умерла из-за него. Она не смогла без него.

ПАХУЛЬСКИЙ. Ныне, и присно, и вовеки веков!

 

Музыка из Чайковского. Занавес.